ლეონიდ გუბანოვი, კარგი რუსი პოეტი, წლისთავია მისი გარდაცვალებიდან

ამ რუსმა რუსეთზე დაწერა ისე როგორც ვერ დაწერდნენ ვერც ერთი პაიპსი და ბჟეზინსკი. 

საზიზღარი უხსენებელი ხარ და არაკაცებზე დგეხარო, უთხრა მან ხრუშჩოვის საბჭოთა ლიბერალების ხელში ჩავარდნილ რუსეთს.

Вся в царапинах и ссадинах,
Присвистах и бубенцах,
Моя родина, ты - гадина
И стоишь на подлецах.

Л.Губанов

1960-ან წლებში ის პირველი პოეტის წოდებისთვის ედავებოდა იოსიფ ბროდსკის.

მაგრამ ბროდსკიმ მოახერხა თავის შველა,გაქცევა, ნობელის პრემიის მიღება.

გუბანოვს კი ათრევდნენ კგბში და საგიჟეთებში, უკეთებდნენ ისეთ წამალს რომელსაც ის სულ უნდა გაეგიჟებინა, ტეხავდნენ მაგრამ ვერ გატეხეს.

მაგრამ ამან იმოქმედა მისი ნიჭზე და ჯანმრთელობაზე.

ის რა თქმა უნდა მოკლეს. ირიბად. ისე როგორც კლავდნენ ნიკიტა ხრუშჩოვის საბჭოთა ლიბერალები.

ლეონიდ გიორგის ძე გუბანოვი-რუსი პოეტი, 1965 წელს ლიტერატურული წრე სმოგის დამაარსებელი. აბრევიატურა სმოგი რუსულიდან იშიფრებ როგორც "გენიოსთა ყველაზე ახალგაზრდა საზოგადოება".

ამ წრის დევიზი იყო "სითამამე, აზრი, ხატი, სიღრმე".

გუბანოვმა და მისმა წრემ 1965 წლის 514 აპრილს ჩაატარეს დემონსტრაცია "მემარცხენე ხელოვნების" დასაცავად. 1965 წლის 5 დეკემბერს მან მონაწილეობა მიიღო პუშკინის მოედანზე გამართულ მიტინგში.
ამას საბჭოთა ხელისუფლებამ ვეღარ გაუძლო. მან ჩათვალა რომ საბჭოთა კავშირის მოქალაქეს არა აქვს მემარცხენე ხელოვნების დაცვის უფლება და ისეთი რამე ქნა რომ გუბანოვის წრე დაიშალა.

თვითონ გუბანოვი კი ჩააგდეს საგიჟეთში

1970-ან წლებში გუბანოვი მუშაობდა მეეზოვედ,მტვირთავად,მუშად არქეოლოგიურ ექსპედიციაში,ფოტოლაბორანტად, მეხანძრედ,მხატვრად,გამფორმებლად. დარაჯად.

ის ფაქტიურად არ ქვეყნებოდა ოფიციალურ გამოცემებში. მის ცხოვრებაში გამოქვეყნებული მისი ლექსები გამოდიოდა თვითგამოცემია პუბლიკაციებში.

თვითგქმოცემის პუბლიკაციათა უმრავლესობა მოდის 1960-ანი წლების მეორე ნახევარზე.

37 წლოს ლეონიდ გუბანოვი გარდაიცვალა 1983 წლის 8 სექტემბერს. დაკრალულია მოსკოვში ხოვანსკის სასაფლაოზე.

"გუბანოვის ფენომენის" მასშტაბები დღემდე დაუფასებელია.

გუბანოვმა თვითონ იწინასწარმეტყველა თავისი სიკვდილი.

მისი თხზულებები გამოვიდა რუსულად. რუსეთში ის ისევ ახსოვთ და ტარდება მისი ხსოვნის სახამოებიც.

ლეონიდ გუბანოვს უნდოდა მხატვრადაც გახდომა. ის ამბობდა რომ არის გენიალური პოეტი და კარგი მხატვარი.

ლექსების წერით თავს ვერ ირჩენდი და სურათები კი იყიდებოდა და ამიტომ უნდოდა მას მხატვრობა. ის იცნობდა სახელგანთქმულ კოლექციონერ და მეცენატ კოსტაკის და კოსტაკი ზოგჯერ ანგარიშს უწევდა მის რჩევას.

ის ხატავდა ფლომასტერით, ფანქრით, აკვარელით, ზეთით...

ლეონიდ გუბანოვის აკვარელი, პეგასი,
1970-ანი წწ.

ლეონიდ გუბანოვის ჩიტები, უთარიღო

ლეონიდ გუბანოვის უსახელო,1976

ავტოპორტრეტი

Леонид Георгиевич Губанов – русский поэт, создатель литературного кружка СМОГ (1965г.) – «Аббревиатура СМОГ расшифровывалась обычно как «Самое Молодое Общество Гениев», лозунгом которого был: «Смелость, Мысль, Образ, Глубина», а творческий девиз — «Сжатый Миг Отражённый Гиперболой». По свидетельству Юрия Кублановского первоначально СМОГ был аббревиатурой от слов «Смелость, Мысль, Образ, Глубина», а остальные значения появились позже.» (Википедия); распалось это объединение под давлением властей в 1966 году. По предложению Губанова СМОГ 14 апреля 1965 провёл демонстрацию в защиту «левого искусства», а 5 декабря 1965 принял участие в «митинге гласности» на Пушкинской площади. Естественно, все эти действия вызвали резкое неприятие властей, и под их давлением СМОГ в 1966 году распался. А сам Губанов был помещён в психиатрическую больницу, - типичная ситуация для многих советских диссидентов…      В 70-е годы Губанов работает дворником, грузчиком, рабочим в археологической экспедиции, фотолаборантом, пожарным, художником-оформителем, сторожем…      В официальных изданиях Леонид Губанов практически не публиковался, - те стихи, что были напечатаны при жизни, выходили в самиздате. Большая часть самиздатовских публикаций приходится на 2-ую половину 1960-х.      Умер в возрасте 37 лет 8 сентября 1983 года. Похоронен в Москве на Хованском кладбище.      На мой взгляд, масштабы «феномена Губанова» на данный момент в полной мере не осмыслены. 60-е Губанов был, пожалуй, главным соперником Иосифа Бродского в соискании титула первого поэта. И если Бродскому удалось уехать, спастись, стать нобелевским лауреатом, то Губанова затаскали по КГБ и психушкам, закололи психотропными веществами, ломали, но не сломали. Но эта травля, к сожалению, не могла не сказаться на его безудержном и безграничном таланте и здоровье. Его, конечно, убили. Косвенно, как умели в советской стране при оттепельных режимах. «Под восторженной землей пусть горит мое окошко!» Леонид Губанов – утаенный гений эпохи 2007-08-02 / Андрей Коровин СМОГовец Аркадий Пахомов вспоминает своего друга и соратника Леонида Губанова. Фото автора Стихи Леонида Губанова – как секретное оружие, взрывают русскую поэзию изнутри. Именно поэтому, думается, он был неугоден официозной советской литературе при жизни, именно поэтому творчество Губанова продолжают замалчивать и после его смерти. Книги поэта начали выходить спустя многие годы после его преждевременной загадочной кончины, что нехарактерно даже для самых запрещенных советской властью поэтов. Почти всех напечатали сразу же с началом перестройки – пусть неполностью, не всё, но напечатали. Стихи Губанова шли к читателю слишком долго. Один из самых известных поэтов Москвы 60-х годов прошлого века, основатель легендарного «СМОГа» («Самого Молодого Общества Гениев»), сегодня Губанов – тайная легенда. Его имя мало кому знакомо из читателей постперестроечного поколения. И это при том, что некоторые коллеги и критики называют Губанова гениальным поэтом XX столетия. И все же вечера, посвященные поэзии Губанова, по-прежнему собирают в Москве удивительно большое число слушателей. Очередной такой вечер состоялся в день рождения Леонида Губанова, 20 июля, в литературном салоне «Булгаковский дом». Идея проведения вечера принадлежала певице Елене Фроловой, актрисе Театра музыки и поэзии Елены Камбуровой. А сам вечер был подготовлен при активном участии вдовы поэта Ирины Губановой, которая уже много лет не просто хранит, но – возвращает память о Губанове читателям. Благодаря ее усилиям вышли две книги поэта, проводятся вечера его поэзии. Литературная осень на Никитском бульваре Открылся вечер стихами в исполнении самого Леонида Губанова: «А если лошадь, то подковы,/ что брызжут сырью и сиренью,/ что рубят тишину под корень/ непоправимо и серебряно./ Как будто Царское Село,/ как будто снег промотан мартом,/ еще лицо не рассвело,/ но пахнет музыкой и матом…» Очевидцы вспоминали, что читал Губанов с такой энергетикой, что вмиг завораживал слушателей. Слава богу, сохранились записи его голоса. Вот бы выпустили диск с записями стихов Губанова в его исполнении! Выступали на вечере друзья и коллеги Губанова по «СМОГу» – Аркадий Пахомов, Владимир Сергиенко. Тепло говорили о Губанове Константин Кедров, Слава Лён и другие. Казалось бы, стихи Губанова невозможно положить на музыку. Их и с листа-то читать порой непросто. Но песни на стихи Губанова начал писать еще в 60-х его друг Владимир Бережков, а продолжили уже в наше время. Елены Фроловой на вечере, к сожалению, не было, хотя в качестве коды вечера прозвучала именно ее песня на стихи Леонида Губанова, а вживую пели Владимир Бережков, Александр Деревягин и Виктор Попов. И многочисленная публика просила их петь еще и еще. «Отыграли злые зимы, крышка, мат!/ Наступай, невыразимый, шалый март!/ За душою ни наследства, ни кола./ Я, как Новгород, – в одних колоколах…/ Марта, девочка затопленной Руси,/ Не бросай меня, открой меня, спаси!/ Я – как Новгород – крестами теребя,/ буду зовом, буду звоном для тебя…» Отправить почтой Версия для печати В закладки Обсудить на форуме Разместить в LiveJournal Леонид Губанов скончался в хрестоматийном для поэта возрасте – 37 лет. Он много писал и в юности, и в зрелом возрасте (в зрелом – для отмеренного ему срока жизни). И если ранние стихи знали и помнили многие его друзья, то «позднего» Губанова многие из них открыли для себя только с выходом книги «Я сослан к Музе на галеры…». Об этом говорил на вечере Владимир Сергиенко. Он отметил, что поздние стихи Губанова оказались для него настоящим открытием, в частности, тем, что они ничуть не хуже ранних. Некоторые теперь даже яростно спорят: какой Губанов гениальнее – ранний или поздний? Зато само слово «гениальный» никакой из сторон не оспаривается. Стоит ли рассуждать о том, что мог бы написать Губанов (читай – Пушкин, Лермонтов, Гумилев, Маяковский, Есенин и т.д.), если бы прожил дольше? Каждому отмерен свой срок. Не стоит плакать над мертвыми, ибо они прошли свой путь. Читайте – «В начале было Слово…» или хотя бы вот это: «Здравствуй, осень – нотный гроб,/ Желтый дом моей печали,/ Умер я – иди свечами,/ Здравствуй, осень – новый грот…/ Умер я, сентябрь мой,/ Ты возьми меня в обложку,/ Под восторженной землей/ Пусть горит мое В 60-е Губанов был, пожалуй, главным соперником Иосифа Бродского в соискании титула первого поэта. И если Бродскому удалось уехать, спастись, стать нобелевским лауреатом, то Губанова затаскали по КГБ и психушкам, закололи психотропными веществами, ломали, но не сломали. Но эта травля, к сожалению, не могла не сказаться на его безудержном и безграничном таланте и здоровье. Его, конечно, убили. Косвенно, как умели в советской стране при оттепельных режимах. Но основным содержанием вечера стали не биографические детали, а, конечно же, стихи. Стихотворения Леонида Губанова потрясающе звучат со сцены. Его неповторимый художественный язык, его поэтическая манера, опираясь на звучные ямбы, строить цепочки богатых, порой сюрреалистических образов, распахивая все фонетические, синтаксические, метафорические глубины русского языка, приводят к тому, что у слушателя настраивается поэтическое зрение и слух. Особенно это качество поэзии Леонида Губанова проявляется в песнях, которых на его стихи написано множество – Петром Старчиком, Виктором Поповым, Александром Щербиной и др. А на этом вечере с песнями на стихи поэта выступили его друг Владимир Бережков и певица Елена Фролова, выпустившая в 2008 году альбом песен на стихи Леонида Губанова «Лестница любви». Отправить почтой Версия для печати В закладки Обсудить на форуме Разместить в LiveJournal Share on facebook Share on vk Share on twitter Share on livejournal | More Sharing ServicesЕщё Губанов сам предсказал свою смерть, как бывает с великими поэтами. Он умер в самом расцвете, в 37 лет. За свою краткую жизнь он написал более 550 стихотворений и 14 поэм. Три изданные книги Леонида Губанова давно стали библиографической редкостью. Жена поэта Ирина Губанова собирает новую книгу, в которой Леонид будет представлен и как оригинальный художник. Книга должна увидеть свет в 2012 году. Но в архиве поэта по-прежнему много неопубликованных материалов, которые ждут своих исследователей и издателей. И самое главное – благодарных читателей. Подробнее: http://exlibris.ng.ru/fakty/2011-12-29/3_gubanov.html

Сергей Иванников написал

8 декабря 2010 года, 02:00

Поэзия, Русская поэзия Леонид Губанов (1946-1983), поэт «поколения шестидесятников». Посмотреть на Яндекс.Фотках      Леонид Георгиевич Губанов – русский поэт, создатель литературного кружка СМОГ (1965г.) – «Аббревиатура СМОГ расшифровывалась обычно как «Самое Молодое Общество Гениев», лозунгом которого был: «Смелость, Мысль, Образ, Глубина», а творческий девиз — «Сжатый Миг Отражённый Гиперболой». По свидетельству Юрия Кублановского первоначально СМОГ был аббревиатурой от слов «Смелость, Мысль, Образ, Глубина», а остальные значения появились позже.» (Википедия); распалось это объединение под давлением властей в 1966 году. По предложению Губанова СМОГ 14 апреля 1965 провёл демонстрацию в защиту «левого искусства», а 5 декабря 1965 принял участие в «митинге гласности» на Пушкинской площади. Естественно, все эти действия вызвали резкое неприятие властей, и под их давлением СМОГ в 1966 году распался. А сам Губанов был помещён в психиатрическую больницу, - типичная ситуация для многих советских диссидентов…      В 70-е годы Губанов работает дворником, грузчиком, рабочим в археологической экспедиции, фотолаборантом, пожарным, художником-оформителем, сторожем…      В официальных изданиях Леонид Губанов практически не публиковался, - те стихи, что были напечатаны при жизни, выходили в самиздате. Большая часть самиздатовских публикаций приходится на 2-ую половину 1960-х.      Умер в возрасте 37 лет 8 сентября 1983 года. Похоронен в Москве на Хованском кладбище.      На мой взгляд, масштабы «феномена Губанова» на данный момент в полной мере не осмыслены.  * * *                                                 Т. Д. В твоих глазах закат последний, Непоправимый и крылатый, – Любви неслыханно-весенней, Где все осенние утраты. Твои изломанные руки, Меня, изломанного, гладят, И нам не избежать разлуки И побираться Христа ради! Я на мосту стою холодном И думаю – куда упасть... Да, мы расстались, мы – свободны, И стали мы несчастны – всласть!..                                4 сентября 1983 * * * Вербую вербную неделю. Быть Храму! Медовым рощам и медведям бить храпом. И уходить от топоров, от пил, где я тоску сырых болот отпил, где я отведал злость и грусть, узнал по тишине холеной, что каждая лягушка — Русь со сбитой, золотой короной! Гравюра Последний галстук растаял на шее Есенина, И апрель погиб в глазах Маяковского. Вот уж сени Ада запахли севером, Вот уж серенады запахли розгами. Я лежу ногами вперед в сентябрь, Там, где пурпур осин языком обжигающим, Где за пьяными ляжками берез следят Не желанные, нет, скорей – желающие. Белые конницы моих сновидений Выпытывают то, что вчера сказал, Последние любовницы, как привидения, Борзыми бегают по моим глазам. Они меня преследуют, догоревшие свечи, Противные, холодные, холеные трупы, Смотрите, вошла Муза, и делать нечего – Обветренной щекою ищу ее губы. Но подхалимка-ночь смазала с карты Все-все-все... светлое-светлое, Приходится зажечь последнего марта Глупые милые детские сновиденья. Обожди, Муза... бархатом, инеем, Я совсем не ждал тебя, моя белая, Ведь когда не пишу, то с распутным именем Я по глупым бабам бегаю... бегаю... Но центральной иконой в душе непослушной Ты не запылишься и не заблудишься... Буду спать на камне как на подушке, Лишь бы ты рядом, зачем волнуешься?! Это, Муза, не морщины, это – волны лба, Набегают на глаза и затем откатываются... Да, я знаю, я – погиб, и моя судьба Целый век у ваших ног в любви раскалывается! Заметки на подкладке пальто                                                  Памяти Ильи Габая Прибита Троицкая лавра, прибито лобное местечко, в места не столь, откуда лапа? Откуда грозная уздечка?! В места не столь –                                    столы накрыты, в места не столь –                                    волков награда, в места не столь –                                    опять копыта и гвозди для тебя по блату. И лишь природа не колышется, ее не жмут за тунеядство, салют, березки, как вам дышится? Лишь для того, чтоб не стреляться?! В крестах не стой, песок да цемент, звезда – звездой, мы камни ценим! А там, за затылком беспечного камня, звезда принимает цианистый калий! Строится Кремль,                                       Динь-Бом, строится кем?                                       Деньгой! Строится храм,                                       Бом-Динь, строится храм,                                       бандит. Ах, это брак,                                       пьяными-то руками. Что же – всех благ,                                       всех благ, вам, камень!.. Но пока горны                                        поют честь и хвалу трупам, я не перережу горло                                        и не порву струны. И пока гордый                                        в облаках вестник, буду жить голый,                                        как иероглиф мести. И пока нет палача моей масти, и пока скулят в моем мясе кости, я буду жить и жить, как тот нищий мастер, к которому стихи приходят в гости! И последней сволочи я брошу на карту каких-нибудь десять–двенадцать строчек про долгую жизнь какого-то заката, у которого очень кровавый почерк. Потом повернусь на своих лопатках, напишу эпиграмму другим, могильным, и останусь на всю жизнь непослушно лохматым и ругающимся матом при вашем имени! Меня не интересует мое прошлое, меня не интересует мое будущее, я живу в России, как все хорошее, и счастлив тем, что обламываю удочки. И если месяц не положат в гроб, и если звезды не загонят в тюрьмы, подарю России свой белый лоб – пусть чеканит бури... За болью ли, за драками меня, Россия, женят. Спасибо вам, как раковине, – за желчь, за жемчуг! Игровое Над красною Москвою белые кони звезд. Я крался с тоскою в беглые полдни верст. И пруд начинался запруженный в травах                                                                  и птичках. И блуд зачинался за пузом лукавых опричников. И пахло телятами, Божьими фресками, жатвой. Кабак удивлял своей прозою – трезвой и сжатой. И пенились бабы, их били молочные слезы, как будто и вправду кормили их грудью березы. Вставайте, Слова, – золотые мои батраки. Застыла трава и безумны молитвы реки. Сегодня спускаюсь как в погреб, где винные                                                                       бочки, в хмельные твои, сумасшедшие, дивные очи. Сегодня хочу за цыганскими песнями на вечность забыться, и только вот разве на клюкве губы ощущать твою Персию, в которую верил и Дьявол и Разин!!! Импровизация                                                    В. Хлебникову Перед отъездом серых глаз Смеялись черные рубахи, И пахло сеном и рыбалкой, И я стихотворенье пас. Была пора прощальных – раз Перед отъездом серых глаз. О лес – вечерний мой пустыш, Я вижу твой закатный краешек, Где зайца траурную клавишу Охотник по миру пустил. Прости, мой заспанный орешник, Я ухожу туда, где грешен, Туда, где краше всё и проще И журавли белье полощут. И вновь душа рисует грусть, И мне в ладонях злых и цепких Несут отравленную грудь Мои страдающие церкви. Во мне соборно, дымно, набожно, Я – тихий зверь, я на крестах, Я чье-то маленькое – надо же – На неприкаянных устах!                       *  *  * Как поминали меня - Я уж не помню и рад ли? Пили три ночи и дня Эти беспутные капли. Как хоронили меня - Помню, что солнце - как льдинка... Осень, шуршанье кляня, Шла в не подбитых ботинках, За подбородок взяла Тихо и благословенно, Лоб мой лучом обвила Алым, как вскрытая вена, Слезы сбежали с осин На синяки под глазами - Я никого не спросил, Ангелы все рассказали... Луч уходящего дня Скрыла морошка сырая, Как вспоминают меня - Этого я не узнаю!                                          1977 Объяснение в обиде Растаяли, а может быть расстались, Лицо – темница всех моих вопросов. Сокровище, все острова состарились И нерушимых клятв сожгли обозы. Растаяли, а может быть простились, Остыли на земле простоволосой? Каким же мы отчаяньем мостились? Душа – темница всех моих вопросов. Когда я нажимаю на перо, Как будто на курок я нажимаю – Снегурочкино счастье намело: Расстрелянные годы оживают. Как много крови, а потом воды – Все утекло, но не подайте вида, Я весь перебинтован, ну а ты, Моя беда,                 победа                             и обида?! Я знаю, что в кольчуге старых слов Бессмысленен наш робкий поединок – Шрам глубже стал, он превратился в ров И сплетнями покрыт, как паутиной. На дне его я видел ваш портрет, Два-три письма, забытое колечко, И разговор, которому сто лет: «Простимся? – Нет! Расстанемся? – Конечно!» Я к вам уже навеки не приду, А если и увижу, вздрогну тихо, Как будто на могильную плиту, Где фото есть, знакомое до крика. Злорадно, как подвыпивший палач, Шепну на ушко проходящей жертве: «Не верьте мне, моя душа из жести, И казнь была одной из неудач!» Я уши от допросов залепил Лиловым воском, головою бился – Ведь я свою же бабу зарубил, Попутал в темноте, видать, ошибся. Мне кажется, мне кажется, с тех пор – Проходит где-то рядом, в шарфик кутаясь, Забыв тот окровавленный топор, Моя свобода, а быть может – мудрость. Растаяли... но мы с тобой не снег, Скорее, мы стремительно упали, Как две звезды, целуя все и всех Своими раскаленными губами. А кто-нибудь на нас смотрел в тиши, Загадывая хрупкое желанье, Чтоб только для его слепой души Осталась ты хоть капельку – живая! В жестокий век убийц, а не святых Прости мне, ангел, мой угрюмый почерк. Но мне милей увядшие цветы, Как звезды те, что умирают ночью! Открытка Асе Муратовой Я надену вечернее платье моего легкого почерка, Посажу на голову белого голубя, А потом отнесу на твою почту Афоризмы своего разрезанного горла. Я давно не волновался в каторжный свист, И давно меня не мучит царская лесть. На крапиве растянулся мой последний горнист, И на теле у него всех царапин не счесть. Не пришел еще, наверное, прелестный срок – Взять ромашку с его губ и открыть глаза... Будет пить он и гулять, пока хочет Бог, Пока гонят лошадей ко мне четыре туза. Застегнусь ли я опять на алмазные пуговицы, Буду водку с кем-то пить, дерзкий и мраморный, Ничего я не хочу в вашей жуткой путанице – Я давно уже не ранний, но все же раненый!.. Петербург                                           Иосифу Бродскому А если лошадь, то подковы, что брызжат сырью и сиренью, что рубят тишину под корень непоправимо и серебряно. Как будто Царское Село, как будто снег промотан мартом, еще лицо не рассвело, но пахнет музыкой и матом. Целуюсь с проходным двором, справляю именины вора, сшибаю мысли, как ворон у губ с багрового забора. Мой день страданьем убелен и под чужую грусть разделан, я умилен, как Гумилев за три минуты до расстрела. О, как напрасно я прождал пасхальный почерк телеграммы, мой мозг струится, как Кронштадт, а крови мало, слышишь, мама? Откуда начинает грусть? Орут стихи с какого бока, когда вовсю пылает Русь и Бог гостит в усадьбе Блока? Когда с дороги перед вишнями ушедших лет, ослепших лет, совсем сгорают передвижники, и есть они, как будто нет! Не попрошайка я, не нищенка, прибитая злосчастной верой, а Петербург, в котором сыщики и под подушкой револьверы. Мой первый выстрел не угадан, и смерть напрасно ждет свиданья, я заколдован, я укатан санями золотой Цветаевой. Марина! ты меня морила, но я остался жив и цел, а где твой белый офицер с морошкой молодой молитвы? Марина! Слышишь, звезды спят, и не поцеловать досадно, и марту храп до самых пят, и ты, как храм, до слез до самых. Марина! Ты опять не роздана, ах, у эпох, как растерях, – поэзия – всегда Морозова до плахи и монастыря! Ее преследует собака, ее в тюрьме гноит тоска, горит, как протопоп Аввакум, бурли-бурлючая Москва. А рядом, тихим звоном шаркая, как будто бы из-за кулис, снимают колокольни шапки, приветствуя социализм!.. Саврасов Кружок кровавой колбасы, За три копейки склянка водки. Обледенелые усы И запоздалый взгляд кокотки. От сумерек сошли с ума Усталых рук твоих развалы, И лишь картежница-зима Сквозь снег тасует – тройки, пары. Пургой обмятый, ты без чувств В сугробов падаешь бумаги, Где теплые глаза лачуг, Как проститутки и бродяги. От замороженной руки Струится пар в тепле ночлежки, И ворон делает круги, И вечер раздает насмешки. Ты наливаешь водки – в штоф Потрескавшийся, как окошко. И хорошо вам было чтоб, Вы напиваетесь с ним в лежку. Лишь сердца – трепетный паром Подрагивает в сонном теле. Не вспоминай же о былом, Как церковь рисовал пером, Когда грачи не прилетели!                         15 февраля 1983 Стихотворение о брошенной поэме                                           Посвящается А. Галичу Эта женщина недописана, Эта женщина недолатана. Этой женщине не до бисера, А до губ моих – Ада адова... Этой женщине только месяцы, Да и то совсем непорочные. Пусть слова ее не ременятся, Не скрипят зубами молочными. Вот сидит она, непричастная, Непричесанная, ей без надобности. И рука ее не при часиках, И лицо ее не при радости. Как ей хмурится, как ей горбится, Непрочитанной, обездоленной. Вся душа ее в белой горнице, Ну, а горница недостроена. Вот и все дела, мама-вишенка! Вот такие вот, непригожие. Почему она – просто лишенка. Ни гостиная, ни прохожая? Что мне делать с ней, отлюбившему, Отходившему к бабам легкого?.. Подарить на грудь бусы лишние, Навести румян неба летного?! Ничего-то в ней не раскается, Ничего-то в ней не разбудится, Отвернет лицо, сгонит пальцы, Незнакомо-страшно напудрится. Я приеду к ней как-то пьяненьким, Завалюсь во двор, стану окна бить, А в моем пальто кулек пряников, А потом еще что жевать и пить. Выходи, скажу, девка подлая, Говорить хочу все, что на сердце... А она в ответ: «Ты не подлинный, А ты вали к другой, а то хватится!» И опять закат свитра черного, И опять рассвет мира нового, Синий снег да снег, только в чем-то мы Виноваты все невиновные. Я иду домой, словно в озере Карасем иду из мошны. Сколько женщин мы к черту бросили – Скольким сами мы не нужны! Эта женщина с кожей тоненькой. Этой женщине из изгнания Будет гроб стоять в пятом томике Неизвестного мне издания. Я иду домой, не юлю, Пять легавых я наколол. Мир обидели – как юлу – Завели... забыв на кого?                                 Москва, 11 ноября 1964 * * * Я беру кривоногое лето коня, Как горбушку беру, только кончится вздох. Белый пруд твоих рук очень хочет меня, Ну а вечер и Бог, ну а вечер и Бог? Знаю я, что меня берегут на потом, И в прихожих, где чахло целуются свечи, Оставляют меня гениальным пальто, Выгребая всю мелочь, которую не в чем. Я стою посреди анекдотов и ласк, Только окрик слетит, только ревность притухнет, Серый конь моих глаз, серый конь моих глаз, Кто-то влюбится в вас и овес напридумает. Только ты им не верь и не трогай с крыльца В тихий, траурный дворик «люблю», Ведь на медные деньги чужого лица Даже грусть я тебе не куплю. Осыпаются руки, идут по домам, Низкорослые песни поют, Люди сходят с ума, люди сходят с ума, Но коней за собой не ведут. Снова лес обо мне, называет купцом, Говорит, что смешон и скуласт. Но стоит как свеча над убитым лицом, Серый конь, серый конь моих глаз. Я беру кривоногое лето коня... Как он плох, как он плох, как он плох, Белый пруд твоих рук не желает понять... Ну а Бог?               Ну а Бог?                            Ну а Бог?                                                     Осень 1964 * * * Я каюсь худыми плечами осин, холодного неба безумною клятвой – подать на поминки страстей и засим... откланяться вам окровавленной шляпой. Я каюсь гусиным пером на грязи всех ваших доносов с эпиграфом – сдался! И жалобы зябки, как те караси в холодной воде умирающих стансов. И полную волю однажды вкусив, я каюсь вечерней зарей перед утренней, опять разбирают глаза на Руси, как избы, и метят, чтоб не перепутали. Какая печаль была прежде всего – та в землю уйдет, на нее после ляжет и зимнее утро, и рюмка Клико, и девочка эта, что плачет и пляшет! * * * Я положу сердце под голову. Проходимцы-татары споют об угаре. Черноглазые тучи шатаются голыми, женихов между прочим, темнея, угадывают. А мосты от гулянок и весен поскрипывают, бочки в погребе рьяно для пьянок потрескивают. Как мечтал я украдкою быть со скрипкою, вместе с белой ромашкой, своей невестою. То ли ангел плачет по тонкой талии несмышленой девочки, но порочной? Опьянели вместе мы и так далее, на губах был крестик мой и прочее, прочее... Ну а ты с ума сошла, ты с ума сошла, ты кричала в крик и тому подобное, ну а после к озеру ты босиком пошла, как та знаменитая Сикстинская Мадонна. Я увидел, вздрогнул – что я увидел?! Что же натворил я – экая бестолочь. Мимо – табуны печальных событий, до крови избитые все мои невесты. Ты смущалась, плавала – шумная, шалая, и грозила пальчиком – будешь как шелковый! Скоро я покроюсь всемирною славою, ты – волной покроешься, траурным шепотом. Пусть обнимет меня полотенце худое. На красивых ногтях я поставлю две даты. До свидания, сердце мое золотое! До свидания, ангел мой, счастьем крылатый! ответить25 ответов оценить3 поделиться

Леонид Губанов - художник

Jul. 30th, 2012 at 2:28 AM



В галерее А3 сейчас проходит выставка из коллекции Михаила Михайловича Алшибая «Эксгумация». Выставка посвящена умершим и забытым художникам русского андеграунда. Там я и увидел рисунок Губанова. А ведь с Леней мы были друзьями

Отрывки воспоминаний

У поэта Леонида Губанова после смерти вышло 4 книги. Иллюстрированы они его рисунками. Рисунки Губанова сопровождали всю жизнь. На квартирах часто устраивались поэтические вечера Губанова, после которых можно было купить его рисунки, а иногда и книги. К рисункам относились просто как к сувенирам на память. Как самостоятельные произведения они даже не рассматривались. И цена была самая подходящая. 3, 5, 10 рублей. И рисуночек твой.

В последние годы на выставках все чаще стали появляться эти рисунки. Например в Литературном музее прошла выставка «живопись поэтов», где были представлены акварели Губанова. В галерее А3 сейчас проходит выставка из коллекции Михаила Михайловича Алшибая «Эксгумация» и там тоже рисунок Губанова.

Я раскрыл старые папки. И обнаружил его рисунки.

С Губановым мы работали в пожарной охране театра на Малой Бронной. Сначала мы дежурили в паре, потом стали дежурить по одному (хорошенького понемножку) и я стал менять его. Приходил, спрашивал как дела. У каждого на этот дежурный вопрос «как дела», заготовлен такой же дежурный ответ. Такой же дежурный ответ, но характерный только для Лёни был заготовлен и у него. На мой вопрос Лёня ответил.

- Такси – бе.

Конечно, я ничего не понял. Тогда Лёня нарисовал машину с шашечками – «такси» и через черточку поставил частичку «бе». Это была шарада, на которую я вылупился, совершенного сбитый с толку. Лёня терпеливо объяснил, произнеся эту шараду в традиционной фонетике.

- Так себе.

И повторил: «Такси-бе».

Тут уж до меня дошло.

Это «такси-бе» часто встречается и в его письмах. «Как у тебя дела? У меня «такси-бе» и нарисовано такси с этой «бе».

Потом Лёня показывал рисунки, которые успевал сделать за сутки. Это чаще всего была довольно внушительная стопка писчей бумаги, изрисованная фломастерами. Я расспросил, где Лёня учился рисовать, он мне рассказывал о художественном комбинате, где работал художником. – «Художником»? – удивлялся я. Это слово тогда звучало очень весомо. Оно сулило уважение окружающих.

- Зачем же ты ушел?

- Да это конвейер. Не то, что ты думаешь. Сидишь и весь день рисуешь, афиши, плакаты, стенгазеты. – И Лёня поморщился, вспоминая это. Причем, как следовало из рассказа, художники там делились на категории. Были художники, которые готовили эскизы, придумывали композицию, а были исполнители, которые только раскрашивали и тиражировали. Он был исполнителем.

Художником Лёня все-таки хотел стать. «Я гениальный поэт и хороший художник» - напишет он в одном письме. Стремление стать художником было связано с деньгами. Стихи не приносили ничего. А вот картины, - приносили. Продажа картин знакомых ему художников происходила на его глазах. И он видел, как легко за какую-то «мазню» отстегивались большие деньги. В он был вхож дом Костаки. И не только вхож, а пользовался влиянием и авторитетом. Мог рекомендовать, и настоять чтобы коллекционер купил те или иные картины. Слово «мазня» это не моя выдумка. Лёня ревновал к художникам и даже завидовал им. Мне не раз приходилось слышать пренебрежительные отзывы о современных ему «гениях» живописи. Это действительно, было непонятно, почему за любую почеркушку Зверева платили по 100 долларов, и при этом еще рвали друг у друга из рук. А Лёня свои рисунки должен был продавать по три рубля.

У Лёни было много знакомых художников. Ему дарили картины. Но он их не вешал на стены, а ставил за шкаф, лицом к стене. Иногда он вытаскивал их и показывал мне. Я чаще всего хвалил, это был крутой авангард, тогда совершенно свежий для глаза. А Лёня неизменно говорил, что может и ничего картина, однако в комнате, дома, он не повесит ее. Не вписывается в интерьер.

В театре Лёня рисовал фломастерами, и карандашами, а дома на протяжении долгих лет, осваивал технику мокрой акварели. По всей видимости, он был лично знаком с Фонвизиным. Мастером этой техники. Не раз показывал он мне, как делает мокрые акварели. Сначала кисточками набрасывал какой-то мотив. Потом бежал в ванную, и смывал краску. Она смывалась не до конца, оставлялись контуры, разводы, - смотря как смоешь, до какого предела. Потом на этот же рисунок наносились новые подробности, новые мазки. И опять все смывалось. И так, слой за слоем, создавалось произведение. Иногда получалось очень красиво, неожиданно, я умолял Лёню остановиться. Но он все бегал, смывал. Рисовал сверху опять, и в результате выходила та самая «мазня», которой он сам оказывался недоволен. И бумага, совсем уже распавшаяся, и раскисшая как промокашка, уничтожалась.

- Ну, теперь мне процесс понятен, - смеялся я. – Всё смываешь и в ведро.

И Лёня тоже хохотал. Вообще он был веселым, легким человеком. И своей веселостью заражал. У него есть множество шуточных стихотворений.

Результатами Лёня не был доволен, но занятия живописью не прекращал. И потом увлекся маслом. И даже показывал мне две небольшие картины. Картины эти по его словам, у него уже купили. И были заказы на другие. Его масло мне совсем не понравилось. Тяжело, мрачно. Но я промолчал. Тем более, Лёня и не спрашивал моего мнения. Картины то уже проданы.

Много акварелей, написанных мокрой техникой, осталось после смерти. Не все угодили в ведро. Выставка акварелей проходила в Литературном музее. Осталось где-то около 50 штук. Производят они впечатление «подмалевков». Все готово чтобы сверху нанести настоящую картину, но мастер задерживается. И все никак не придет.

После просмотра картинок, мы обычно переходили к краткой политинформации. Кто арестован, кто вышел, что говорят «голоса». Обычно новости сообщал я, потому что Лёня не имел привычки слушать «голоса». У него тогда и приемника не было, а у меня был, и я слушал. Когда я называл фамилию какого-то диссидента. О котором что-то говорилось в новостях, (как правило, о голодовке или очередной акции). То Лёня всегда говорил:

- Знаю, это мой друг.

И не было диссидента, которого бы он не знал. И с которым бы не дружил.

Многие пишут, что поколение «дворников и сторожей» просто сбежало из жизни, из литературы. Ну, да, мы сбежали, но только для того, чтобы отстаивать свою жизнь, свои ценности. Естественно, мы презирали все официальное. И хорошо понимали, - чтобы напечататься, надо кого-нибудь предать, и нескольких заложить.

Рассматривать Лёнины рисунки очень интересно. Там много разных деталей, надписей.

Однажды я принес ему дореволюционную монету на ободке которой было написано – 5 грамм чистого серебра. Он сделал несколько рисунков этой монеты с понравившейся ему надписью. Ему понравилось особенно, что серебро – «чистое». Он подарил мне один рисунок с этой монеткой. Монета в центре, на ободке надпись: «5 копеек, чистого серебра 0.4 гр.», на монете стоит рюмочка. Сверху монету охраняет, огибает хвостом рыба, снизу – павлин.

Да, тогда, все, что было до революции, для нас казалось чистым, и святым. Мы часто с ним говорили об этом, обожествляя Святую Русь.

Вот в руках у птицы с лицом девушки, тайный свиток, и на нем тоже что-то написано. Сами рисунки принадлежат, конечно, к наивному искусству. Но это рисунки поэта. В них его образный мир. «Я золотой подшипник сказки». И в рисунках все сказочно.

Помню рисуночек, который назывался «Хождение по водам». Это евангельский сюжет. Христос почти незаметен на рисунке, только огромное сияние вокруг него во всё небо. А снизу огромная подпись, охватывающая все озеро: «ГубановЪ».

Я поделился с Ваней Коневым: «Иисус маленький, крошечный, лилипутик, а сам Губанов - гигантский». Стали мои слова передавать из уст в уста. Дошло и до Лёни. Он не только не обиделся, обрадовался, как ни странно, моему точному описанию, и тому, что его рисунки обсуждают
…

Ангел

Ну, а если кому-то должен
Больше меры, какую дал,
Извините, ведь я не дожил,
О, простите, какой скандал!

Леонид Губанов

Диплом я получил только в 1982 году, а потом уехал работать (от Москвы подальше) в другой город. Значит незадолго до этого и за год до смерти Лёни, состоялась наша последняя встреча. Не знаю, не помню, зачем я пришел к нему, и по какому поводу. Но помню разложенные передо мной рисунки, которые он мне предлагает выбрать. Рисунки, конечно, никакой художественной ценности не представляют. Это наивное искусство. И я, отличник ИЗО (такой предмет у нас был), буквально наизусть выучивший экспозицию музея Изобразительных искусств, это хорошо понимаю. Но беру, по старой дружбе. Их ценность в другом. Выбираю самые лучшие, что заметно отражается на его лице. Я это хорошо вижу, - ему жалко. Но он все равно отдает. Вернее расстается со своими рисунками.

И я вдруг понимаю, что он расплачивается со мной. Вспоминает свои долги. И денег с меня не требует. Я выбираю рисунки, и делаю паузу, смотрю на него. А он говорит одно слово: «Еще». И я перекладываю себе еще один рисунок. Первым я бы положил «Ангела», но знаю, что это очень ценный для него рисунок. Видел его не один раз. «Ангела» он никому не продает, и не дарит. Ангел появился случайно. Из разлившейся гуаши. Сначала Лёня хотел выбросить испорченный листок, но потом, присмотревшись, увидел крылья и пририсовал к ним ангельский лик. И, в конце концов, перекладываю к себе и «Ангела». Смотрю на него, и вижу, как тяжело он расстается с ним. И все же расстается. И тоже смотрит на меня.

Мы давно не виделись. И столько прожито вместе, и столько бурь пронеслось над нами. И впервые за многие годы вновь возникает между нами та первая, самая искренняя связь откровенности.

Перекладываю себе еще один рисуночек. Лёня быстро переворачивает его – там надпись «не продается». Вижу, что денег он не хочет с меня брать, но деньги ему нужны. И мы перехо дим к книгам. Прямо на обороте Ангела он пишет в столбик:

«Лорка (Гарсия) – 5 рублей

Ибсен (8 т.) – 3 рубля.

Коднель - 5 рублей».

Такая цена книгам. С каким-то презрением к автору он пишет «Коднель». И так же говорит мне «Коднель – 5 рублей». Я недоумеваю, кто же это? Потом вскрикиваю, эврика – Корнель! «Ну, пусть Корнель, - безразлично, потухшим голосом, отвечает Губанов. 5 рублей». Я в замешательстве, мне все это страшно не нравится. Я начинаю говорить об этих авторах. Об их мировом значении. О символизме Ибсена, классицизме Корнеля, о ранней смерти Лорки... В институт я не напрасно ходил. И вдруг в его взгляде читаю, что ему это уже совсем не интересно. Человек, который был так жаден до знаний, до книг, сознательно расстаётся с тем, что ему дорого. И ясно сознаю, что он не читал этих книг и не собирается читать. Я то читал, - Ибсена, Корнеля, - сдавал на отлично. А как же иначе?

- А ты читал?

- Нет, - грустно отвечает Лёня.

И мне так страшно становится, что я молчу. Я бы с радостью отказался от книг. Читай Лёня. Но книги надо купить.

- А я читал, – говорю я ему на всякий случай. – Мы проходили. Для экзаменов надо было.

- Понравилось?

- Ну, да, это ж классика, – отвечаю ему. И слова застревают в горле. Слово «классика» такое сухое, такое не сердечное, такое пошлое. Да, Лёня не классик. Он просто само сердце. («Я положу сердце под голову».)

- Ну вот. Бери, может не все читал еще. Классики.
И так пусто это звучит в его устах. Как дразнилка для меня - "классики". Леня не классик. И классиком не будет.

- А ты. Не будешь читать? Лорку то ты уж наверняка всего читал.

Лёня хочет что-то сказать, но молчит. Его лицо изнутри озаряет молния, -нервный тик.

Это так страшно. Молчание его стоит между нами как гроб. Понимаю, каким-то шестым чувством, что он уже не успевает прочитать это, время, отпущенное на жизнь, кончилось. Я предлагаю оставить деньги, а книги взять потом. Но Лёня отказывается, все так же безнадежно грустно, и перечить ему невозможно.

Мы расстаемся. Книги отправляются в портфель. Деньги остаются в руках Лёни. Разговор не клеится.

Я спускаюсь по лестнице. И внизу слышу неизвестно откуда доносящиеся Ленины слова: «Прощай… Мы больше не увидимся».

Я постоял внизу, потом немного поднялся вверх. Дверь закрыта. Наверное, послышалось, подумал я. И забыл об этом на многие годы.

Так рассчитался со мной Губанов за беспокойство своего знакомства со мной. За вино, ночные звонки, пьяные выходки... Он мне не должен, он мне дал немеряно. «Ну, а если кому-то должен Больше меры, какую дал», - это еще одно пророчество, которое сбылось. Не должен…

И вот читаю книгу Шмельковой, воспоминания о Губанове. И описано такое же прощание. Тот же голос, долетающий с третьего этажа. «Прощай…» И только тогда вспоминаю свою последнюю встречу с ним, его последние слова. Нет, не послышлось…Просто невероятно… Он все-все знал.

Губанов умер 6 сентября 1983 года. Как и обещал в 37 лет. Сидя в кресле, среди собственных неизданных рукописей. А книги, которые он мне отдал, до сих пор стоят на моей полке. На тех же самых местах, что и тридцать лет назад. Книги самого Губанова теперь тоже рядом с ними.
Перед смертью, надо будет тоже передать кому-нибудь свою библиотеку. Какому-нибудь юноше, жадному до знаний. Только вот знать бы свой час. А то помрешь, и подготовиться не успеешь. Леня знал. Леня готовился заранее.

И локонов дым безысходный,
И воздух медовый и хладный.
Ты стала свободной, свободной.
Ты стала желанной, желанной...
И локонов дым безысходный,
И я за столом бездыханный…
Но рукопись стала свободной.
Ну, что ж, до свиданья, Губанов!