დიდი რუსი სწავლული სერგეი სერგეის ძე ავერინცევი დაიბადა 1937 წლის 10 დეკემბერს ქ. მოსკოვში. იყო წამყვანი სპეციალისტი ლიტერატურის ისტორიასა და თეორიაში, ფილოლოგი,კულტურის ისტორიკოსი, ლიტერატურული მთარგმნელი და პოეტი. გარდაიცვალა 2004 წელს ვენაში.
"ჩვენი უფალი იესო ქრისტეს უზენაესმა განაჩენმა ხშირად კანონის დამრღვევი მებაჟის ლოცვა ფარისევლის თვითკმაყოფილ ლოცვაზე უფრო მაღლა დააყენა. დავუფიქრდეთ ამას. სიტყვა ფარისეველს ჩვენ ვხმარობთ სიტყვა პირფერის სინონიმად. და მართლაც ჩვენი უფალი იესო ქრისტე ფარისევლებს უწოდებდა პირფერებს,შეიძლება არტისტებს თუ კი მხედველობაში მივიღებთ სახარებაში ნახმარ ბერძნულ სიტყვას. მაგრამ უფალს ჰქონდა ამის უფლება და ძალაუფლება. უნდა დავუფიქრდეთ იმას თუ რა გაგებითაა პირფერი ფარისეველი. ყოველდღიურობაში ფარისევლად ვთვლით იმას ვინც სხვა ადამიანებს თავს აჩვენებს პატიოსან და წესიერ ადამიანად და როგორც კი სხვები შეტრიალდებიან იქცევა სულ საწინააღმდეგოდ.
იგავის ფარისეველი //ლუკა.18// ლაპარაკობს ღმერთის და საკუთარი თავის წინაშე და არა ხალხის წინაშე და ჩვენ არ შეგვიძლია ვთქვათ რომ ყოველდღიურ ცხოვრებაში ის არ ასრულებდა იმას რასაც ამბობდა. ის მართლაც მარხულობდა კვირაში ორჯერ,ის ალბათ მართლაც არ სტოვებდა არაფერს და ყოველი შემოსავლის და შენაძენის მეათედს სწირავდა ტაძარს. ეს არაა ცოტა. და ასეთი ადამიანურად პატიოსანი ადამიანები რომელთაც სხვისი არაფერი უნდოდათ ყოველდღიურ ცხოვრებაში ბევრს იტანდნენ მებაჟის ნაირი ხალხისგან.
მებაჟე გადასახადების ხშირად უკანონობის ჩამდენი ამკრეფია. ის იღებდა ხოლმე ბევრად უფრო მეტს ვიდრე ეკუთვნოდა. ამაზე იდგა გადასახადების აკრეფა იმ დროს. ის იდგა საოკუპაციო ხელისუფლების,წარმართთა,უცხოელთა სამსახურში. მიწიერი ხელისუფლება,რომის ნაცვლის ხელისუფლება,უპირატესობას ანიჭებდა მებაჟეს და უნდა ვიფიქროთ რომ ფარისეველი და მისი ,ეგობრები,მისი მსგავსი ადამიანები,ბევრს იტანდნენ მებაჟის მსგავსი ხალხისგან.
და აი ფარისევლისთვის დადგა რევანშის წუთი. ის ტაძარშია. ის ხედავს შეწუხებულ და თავისი დანაშაულის განმცდელ მებაჟეს,ერთ-ერთს იმათგან ვისგანაც ბევრს იტანს ყოველდღიურ ცხოვრებაში. და აქ მაინც,ტაძარში,სიწმინდე,კანონი,ღვთის წყალობა,ყველაფერი ეს ეკუთვნის მას,ფარისეველს. ეს,მძიმეა სათქმელად,არის შეიძლება ითქვას კარტა რომელსაც ის გამოიყენებს მებაჟის წინააღმდეგ.
მებაჟე მასზე ბატონობს ქუჩაში, მაგრამ აქ, ტაძარში,ყველაფერი ეკუთვნის ფარისეველს. მას ეკუთვნის თვითონ კანონი. კანონი და ფარისეველი თითქოს ერთია.
სწორედ ამაშია ფერისევლის პრობლემის საშინელება. ფარისევლები როგორც წესი არ ყოფილან ვულგარული პირფერები ანუ მატყუარები რომლებიც თვალიდან მიმალვისთანავე იქცეოდნენ მათი სიტყვების საწინააღმდეგოდ. ფარისევლები სერიოზული ადამიანები იყვნენ. თითქოს უნდა გვშურდეს საზოგადოებისა რომელიც პატივს მიაგებს ცოდნას და ღვთისმოსაობას,სწრაფვას კანონის ზუსტად გაგებისკენ და ზუსტად შესრულებისკენ და არა სიმდიდრეს,მიწიერ ძალაუფლებას,ფუფუნებას,სიტკბოების სიყვარულს და მოდას.
რა თქმა უნდა შეიძლება ვთქვათ //და ეს სიმართლე იქნება// რომ ფარისევლების დამოკიდებულება კანონთან მეტისმეტად წვრილმანი იყო. მაგრამ განა იოლია საზღვრის დადგენა ღვთაებრივი კანონის სათანადოდ შესრულებასა და ზედმეტ მეწვრილმანეობას შორის? ბოლოს და ბოლოს ჩვენი ყველანაირი ქმედება წვრილმანია ღმერთის სიდიადესთან შედარებით. მაგრამ განა ჩვენი მოვალეობა მცირეშიც არ უნდა შევასრულოთ?
მაშ რაშია ფარისევლის დანაშაული? პირველ რიგში იმაში რომ ის თვითონ, ღმერთის მაგივრად ასამართლებს,განიკითხავს თავის თავს და მებაჟეს. ის თითქოს პრეტენზიას აცხადებს ღვთაებრივი უკანასკნელი სამსჯავროსთვის განკუთვნილ ტახტზე. ის წინ უსწრებს ღვთაებრივ სასამართლოს. მაგრამ,ძმებო და დებო,განა ასე იოლია თავის შეკავება ღვთაებრივი სასამართლოს წინ გასწრებისგან? ღმერთის მაგივრად ღმერთის სახელით ლაპარაკისგან?
შემდეგ ფარისეველი ავლენს კმაყოფილებას საკუთარი თავით. მას ეჩვენება რომ მას რჩება მხოლოდ მადლობის თქმა იმისთვის რომ ღმერთმა ის შექმნა კანონის მართალ შემსრულებლად და არა ცოდვილად.
მაგრამ საქმის არსი არც იმაშია რომ ფარისეველი ბედავს ასე ლაპარაკს. კარგით, ვისწავლით ჭკუას სახარების ამ არაკიდან და არ ვილაპარაკებთ ასე. ჩვენ ფარისეველზე უფრო ეშმაკები ვიქნებით.
მაგრამ სულიერი მასწავლებელები ამ სიტყვიერ და არა გრძნობათა თავმდაბლობას უპირისპირებდნენ ჭეშმარიტ თავმდაბლობას.
თუ კი ამ იგავიდან ვისწავლით მხოლოდ რაღაც სიტყვების შინაარსს მაშინ ფარისეველი იქნება ჩვენზე უფრო გულწრფელი და გულუბრყვილო და მეტი არაფერი. ის ამბობს იმას რასაც ფიქრობს და განიცდის. მისი გრძნობები კი დაკავშირებულია იმასთან რომ მას წარმოუდგენია რომ ის მიწვდა ნორმას,რომ ის შეესაბამება ამ ნორმას,რომ მან აღასრულა კანონი.
ეს კი ნიშნავს იმას რომ კანონი არაა ცოცხალი. რატომ? იმიტომ რომ მისი კანონი,მისი ნორმა რომლის შესაბამისადაც ის ცხოვრობს ცოცხალია, ის გაიზრდება მასთან ერთად. ღმერთი კრძალავს აღვირახსნილობას და ფარისეველიც როგორც ჩანს არაა ფიზიკურად აღვირახსნილი იმიტომ რომ ის ბედავს და მადლობას ეუბნება მას იმიტომ რომ არ ჰგავს აღვირახსნილებს.
მაგრამ ღმერთი ითხოვს გულის სრულ სისუფთავეს,სისუფთავეს გულის იმ სიღრმეებისა რომელსაც ადამიანის თვალი ვერ ხედავს ყოველთვის.
ჩვენს გულში არის ისეთი სიღრმეები//ამაზე ბევრად ადრე თანამედროვე ფსიქოლოგიაზე ლაპარაკობდა ნეტარი ავგუსტინე// რომლებიც წარმოადგენენ ჩვენი თვალისთვის საერთოდ მიუწვდომელ უფსკრულს.
ჩვენ ვიცით რომ ამ ფარისევლის მოძმეები თვითონ ცოცხალი ღმერთის სიცოცხლეს თითქოს კანონზე ნაკლებად აფასებდნენ იმიტომ რომ თვითონ ღმერთს მიაწერდნენ მის ნეტარ მარადიულობაში კანონის შესრულებას. ასე ფიქრობდნენ იმ და შემდეგი დროის ფარისეველი მასწავლებლები.
ჩვენ არ გაგვიჭირდება გაცინება იმ წარმოდგენაზე რომლის თანახმადაც ღმერთი თავის ნეტარ მარადიულობაში მარადიული,ციური,უკვდავი,ყოვლისშემძლე და სრულიად უმწიკვლო ფარისევლის მსგავსად დაკავებულია თავისი საკუთარი კანონის გააზრებით.ჩვენ არ გაგვიჭირდება გაცინება იმ იდეაზე რომლის თანახმადაც კანონი არის ცოცხალი ღმერთის სწორი ან მასზე უფრო მნიშვნელოვანი რამე,მაგრამ ეს საშინელი აზრია.
ფარისეველი არ კმაყოფილდება მადლობის თქმით ღმერთისთვის იმიტომ რომ ის კანონის ერთგულად გააჩინა. ფარისეველს თავისი სიმართლის გამოსაკვეთად, მისთვის ხაზის გასამელად ფონად სჭირდება ცოდვილი. უნდა ითქვას რომ სიტყვა ფარისეველი მომდინარეობს ძველი ებრაული ზმნიდან რაც ნიშნავს გამოყოფას.
ფარისეველი ისაა ვინც მისი აზრით საკუთარი თავი გამოყო ყოველგვარი უწმინდურობისგან და ყველა უწმინდურისგან,იმათგან ვინც არ გვანან მას.
ფარისეველი არის კანონის შემსრულებელი,ის როგორც ასეთი აღიარებულია საზოგადოების მიერ და მისი მოვალეობაა მოწმობა კანონზე და კანონის სწავლება ცოდვილებისთვის.
მაგრამ ფარისეველი თავს გამოყოფს როგორც ცოდვისგან ისე ცოდვილისგან და მას აღარ შეუძლია სხვებისთვის მისი რწმენით მის ხელთ არსებული სიკეთის გადაცემა....
ფარისეველი თავს გამოყოფს როგორც ცოდვისგან ისე ცოდვილისგან და ამიტომ ვეღარაა ამ ცოდვილის მასწავლებელი,ვეღარაფერ კარგს ვერ ასწავლის მას.
ჩვენ ვიცით რომ უღვთო, რწმენის წინააღმდეგ მიმართული აზრი ბევრს საყვედურობდა ღვთისმოსავ, რელიგიური კანონის სემსრულებელ ადამიანს. ასეთ ბრალდებებში რა თქმა უნდა არის დიდი ტყუილი და ცილისწამება.
მაგრამ მართალია დავით წინასწარმეტყველის ფსალმუნის სიტყვები იმაზე რომ ყოველი ადამიანი ტყუილია. ჩვენ ვართ ამ სამყაროში ჭეშმარიტი რწმენის უღირსი მოწმეები და არა ვართ გამორიცხული ამ მსჯელობიდან. უღმერთოების მიერ მორწმუნეების წინააღმდეგ გაუთავებლად წარმოთქმულ ბრალდებებში და პროკურორულ სიტყვებში არის ჭეშმარიტების გარკვეული მარცვალი.
მხოლოდ ქრისტიანობას შეუძლია ამ არაკით შემოგვთავაზოს ის რაც რაღაც ძალას აძლევს უღმერთობის მიერ რწმენის უძლურ ლანძღვას.
მხოლოდ ქრისტიანობამ შეიძლება დაგვანახოს თუ როგორ გვხედავს, ვთქვათ, მებაჟე.
-------------------------------------------------------
ჩანართი
ფსალმუნი 13//14//
ლოტბარს,დავითის ფსალმუნი.
თქვა არამზადამ თავის გულში "არ არსებობს ღმერთი".
გაირყვნენ,სისაძაგლე ჩაიდინეს,
აღარავინ არის კეთილის მოქმედი.
უფალმა ზეციდან გადმოხედა ადამიანთა შვილთ,
რომ დაენახა თუ არის ვინმე გულისხმიერი,
რომელიც ეძებს ღმერთს.
ყველამ უარყო, ერთიანად საძულველნი გახდნენ.
არ არის კეთილის მოქმედი არც ერთი.
ნუთუ ვერ შეუგნიათ უკანონოების ჩამდენთ,
ჩემი ხალხის მჭამელთ,
პური რომ ჭამეს და უფალს არ მოუხმეს?
იქ შეკრთნენ შიშით,
რამეთუ ღმერთი მართალთა თაობაშია.
თქვენ დასცინეთ საწყლის აზრს,
რომ უფალია მისი დამცველი.
ვინ მისცემს სიონიდან ისრაელს ხსნას,
ოდეს დააბრუნებს ტყვეს თავისი ერისას,
ილხენს იაკობი,გაიხარებს იზრაელი,
----------------------------------------------------------
დაე ვიცხოვროთ ყოველთვის ცოცხალი საზომით რომელიც არის თვითონ ქრისტე.
წმინდანები,დიდი წმინდანები და დიდი მოღვაწენი თავის თავს საყვედურობდნენ და უწოდებდნენ დიდ ცოდვილებს ეს იყო იმიტომ რომ ისინი თავის ცოცხალ გულში და თავის, მათ ღვაწლთან ერთად მზარდ და გაძლიერებულ ცოცხალ სვინდისში საკუთარ თავს მართლაც ხედავდნენ დიდ ცოდვილებად.
ეს ხდებოდა იმიტომ რომ მათ წინაშე იყო არა მკვდარი საზომი,რომელსაც შეიძლება მიწვდე, არამედ ღვთაებრივი ცა მათ თავზე. და ცა ყოველთვის რჩებოდა უსასრულოდ მაღლა.
სხვა რელიგიების მიმდევრებს შეუძლიათ ყველაფრის შესრულება და თქმა იმისა რომ ყველაფერი შეასრულეს.
ნუ დავცინებთ ამ რელიგიების მიმდევრებს. ყველა რელიგიაში ყველაფრის შესრულება ძალიან ძნელია, ეს სერიოზული საქმეა.
მაგრამ ქრისტიანი ვერასოდეს იგრძნობს და იტყვის რომ ყველაფერი შეასრულა. და ეს იმიტომ რომ მისი საზომი ცოცხალია,ის თვითონ ჩვენი უფალია.
გამოქვეყნდა ჟურნალში "კონტინენტი", 2004, №119
ფილოლოგი, პოეტი, მართლმადიდებელი.
სერგეი სერგეია ძე ავერინცევი //1937 წლის 10 დეკემბერი,მოსკოვი-2004 წლის 21 თებერვალიმვენა// - რუსი ფილოლოგი, გვიანანტიკური და ადრექრისტიანული ხანების,ვერცხლის საუკუნის პოეზიის სპეციალისტი.მთარგმნელი,ლექტორი,საბჭოთა კავშირის მწერალთა კავშირის წევრი //1985//, რუსული პენ-ცენტრის წევრი //1995//, მანდელშტამის საზოგადოების წევრი //1991 წლიდან//, კულტუროლოგთა ასოციაციის თავმჯდომარე.
დაიბადა 1937 წლის 10 დეკემბერს მოსკოვში,მამამისი იყო ბიოლოგი სერგეი ვასილის ძე ავერინცევი //1875-1957//. დაამთავრა მოსკოვის უნივერსიტეტის კლასიკური ფილოლოგიის კათედრა//1961//. 1967 წ.დაიცვა საკანდიდატო დისერტაცია ფილოლოგიაში //"პლუტარქე და ანტიკური ბიოგრაფია"//, 1979 წ. კი სადოქტორო დისერტაცია
//"ადრებიზანტიური ხანის პოეტიკა"//.
ასპირანტურის დამთავრების შემდეგ მუშაობდა სამეცნიერო რედაქტორად გამომცემლობაში "მისლ" //1964-1966//,შემდეგ კი უმცროს მეცნიერ თანამშრომლად ხელოვნებათმცოდნეობის სახელმწიფო ინსტიტუტში //1966-1971//.
1971-1991 წლებში იყო სსრკ მეცნიერებათა აკადემიის მსოფლიო ლიტერატურის ინსტიტუტის უფროსი მეცნიერი თანამშრომელი,1981-1991 წლებში ხელმძღვანელობდა ანტიკური ლიტერატურის ისტორიის სექტორს.
1989-1994 წლებში იყო მოსკოვის სახელმწიფო უნივერსიტეტის ფილოსოფიის ფაკულტეტის კულტურის ისტორიისა და თეორიის კათედრის პროფესორი.
1992-2004 წლებში იყო მოსკოვის სახელმწიფო უნივერსიტეტის მსოფლიო კულტურის ინსტიტუტის ქრისტიანული კულტურის განყოფილების გამგე.
1992-1994 წლებში იყო რუსეთის სახელმწიფო ჰუმანიტარული უნივერსიტეტის უმაღლეს ჰუმანიტარულ გამოკვლევათა ინსტიტუტის მთავარი მეცნიერი თანამშრომელი.
1994-2004 წლებში იყო ვენას უნივერსიტეტის სლავისტიკის ინსტიტუტის პროფესორი.
სსრკ მეცნიერებათა აკადემიის წევრ-კორესპონდენტი //1987//, რუსეთის მეცნიერების აკადემიის ნამდვილი წევრი //1987//. ლენინური პრემიის //ქ968//, სსრკ და რუსეთის ფედერაციის სახელმწიფო პრემიების //1990,1996//. 1989-1991 წლებში სსრკს უზენაესი საბჭოს დეპუტატი,ამუშავებდა კანონს სვინდისის თავისუფლებაზე.
გარდაიცვალა 2004 წლის 21 თებერვალს ვენაში. ანდერძის თანახმად დაკრძალეს მოსკოვში დანილას სასაფლაოზე.
გამორჩეული ერუდიტი ავერინცევი იკვლევდა ევროპული,მათ შორის ქრისტიანული კულტურის საკითხებს ანტიკური ხანიდან თანამედროვეობამდე. გააკეთა რამოდენიმე ორიგინალური ისტორიულ-ლიტერატურული და თეორიული აღმოჩენა. თარგმნიდა ძველი,მათ შორის ბიზანტიელი,ლათინი,სირიელი და თანამედროვე ავტორების თხზულებებს. ბევრს წერდა ბერძნულ,ლათინურ და მახლობელი აღმოსავლეთის სიტყვიერებაზე და ესთეტიკაზე.
სლავიანოფილთა და მედასავლეთეების ცხარე პოლემიკაში უარყოფდა ორივე პოზიციის უკიდურესობებს.
მისი აზრით მომავალი ქრისტიანობა იქნება უმცირესობის ზნეობრივი წინააღმდეგობა.
წერდა შესანიშნავ რელიგიურ ლექსებსაც. ავერინცევის პოეზიის საფუძველია ღვთის სიტყვის ურყევობა და გონებისთვის მიუწვდომელ საიდუმლოთა ხელუხლებლობა //ვ.კაზაკ//.
დაახლოებით 800 სამეცნიერო პუბლიკაციის ავტორია.
სულიერი დისიდენტი სერგეი ავერინცევი.
რუსეთის ინტელიგენცია იხსენებს ხოლმე ავერინცევს. ის არ ყოფილა მარტო ფილოოგი და მთარგმნელი,800 დაბეჭდილი ნაშრომის ავტორი.ის იყო პოეტიც. მის ლექციებს ხალხი აწყდებოდა. როდესაც ის მოვიდა ქრისტიანობაში მასთან ურთიერთობა ჰქონდა მრავალი კონფესიის წარმომადგენელს.პონტიფიკსაც კი.
ვლადიმირ ლავრენევის თქმით სერგეი ავერინცევი არ ყოფილა მარტო დიდი სწავლული, მისი გვარიც კი იქცა კლასიკურად განათლებული და კარგი ქრისტიანის საზომად. მისნაირები ცოტა იყო საბჭოთა კავშირში, მაგრამ ის ცალკე დგას. მისი უნიკალურობაა ღრმა,ცოცხალი და გააზრებული რწმენა.. ავერინცევის ნაშრომები უმაღლესი მეცნიერული დონისაა და ამავე დროს ისინი გაჟღენთილია ეკლესიის სულიერი მემკვიდრეობით....
საბჭოთა კავშირში ავერინცევი ასწავლიდა ღვთისმეტყველების და ქრისტიქნობის ისტორიას. მის ლექციებს ჰყავდა ბევრი მსმენელი. მალე მისი ლექციები აკრძალეს როგორც რელიგიური პროპაგანდა,მაგრამ უკვე გვიან იყო,საჯარო ლექტორმა ავერინცევმა უზომოდ გაითქვა სახელი. მის სპეციეფიურ თემაზე ჩატარებულ ლექციებსაც აწყდებოდა ხალხი.
საბჭოთა დახუთულ ატმოსფეროში ეს ჰგავდა სუფთა ჰაერის ჩასუნთქვას.
ავერინცევი იყო სისტემის გარეთ მდგომი პიროვნება. ამავე დროს ის ეწეოდა კაბინეტური მეცნიერის დახურულ ცხოვრებას და ვერ იტანდა ტელევიზორს...
მას სიცოცხლეში უწოდებდნენ დიდ მართლმადიდებელ მოაზროვნეს,უდიდეს ფილოლოგს და უკანასკნელ რუს ენციკლოპედისტს.
დისიდენტები აშინებდნენ ავერინცევს. მას თავის ღირსების საქმედ მიაჩნდა მათი კატეხიზაცია. ავერინცევი თანაუგრძნობდა დისიდენტებს თუმცა ერიდებოდა შეურიგებელ ხალხს და ამბობდა რომ მათ არ უნდა დაავიწყდეთ რომ ქრისტიანობას ახასიათებს გულმოწყალება.
თავის სამზარეულოებში მოთუხთუხე დისიდენტების უმრავლესობა ახერხებდა საბჭოთა სოციუმში ცხოვრებას. მაგრამ ავერინცევი,ვისაც კონფორმიზმს აბრალებდნენ სრულიად ვერ იტანდა საბჭოთა ჰაერს და ეს იყო მისი პარადოქსი.
მხოლოდ განგების უშუალო ჩარევით შეიძლება აიხსნას მისი ნაშრომების გამოსვლა....
-----------------------------------------------
ДУХОВНЫЙ ДИССИДЕНТ СЕРГЕЙ АВЕРИНЦЕВ
В научном зале областной библиотеки имени Горького не было ни одного свободного местечка, когда в день выборов президента России здесь прошел вечер памяти Сергея Сергеевича Аверинцева, -- интеллигенция отдавала дань уважения властителю дум доперестроечных лет.
Это было очередное звено в цепочке встреч, которые проводят Спасское и Боголюбское малые православные братства и Тверской филиал Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ).
Сергея Аверинцева вспоминали директор филиала РГГУ Владимир Лавренов, доцент Свято-Филаретовского института Александр Копировский, прошлогодняя выпускница этого института Лидия Крошкина и учительница тверской школы №14 Людмила Кашулина. Каждый из них представлял ту или иную грань «человека-симфонии», как называли Сергея Аверинцева, утверждавшего всей своей жизнью и творчеством, что источник культуры -- это вера, а настоящая вера не может жить без культуры.
Аверинцев не просто филолог и переводчик, он автор 800 печатных работ, академик РАН и множества зарубежных академий. Но он был и поэтом. На его лекции ломились, потому что в них дышала бездна свободы. А когда Аверинцев пришел в христианство, с ним лично общались представители многих конфессий, даже понтифик.
Сергей Аверинцев скончался в феврале 2004 года в Вене, где читал курс лекций. Согласно завещанию, тело Аверинцева кремировано и похоронено в Москве на Даниловском кладбище.
-- Четыре года его нет с нами, -- начал Владимир Лавренов. -- Как в нескольких словах определить род его занятий? Можно говорить о нем как историке мировой культуры, общественном деятеле, поэте, библеисте, культурологе. Все это верно, но узко, не вызывает душевного трепета. Сама его фамилия стала мерилом человека классически образованного и доброго христианина. Подобных ему людей в нашей стране мало -- Лосев, Лотман, Мамардавшивли, Лихачев… Но Аверинцев и здесь стоит наособицу. Его уникальность в вере -- глубокой, осмысленной и живой. Исследования Аверинцева отличаются не только высочайшим научным уровнем, -- они проникнуты духовным наследием церкви.
ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ
Биографы пишут, что Сергей Аверинцев родился 1 декабря 1937 года в семье известного биолога С.В. Аверинцева, когда тому было уже за шестьдесят. В юности Сергей Аверинцев в качестве научного поприща выбрал классическую филологию, хотя, обладая феноменальной памятью, вполне мог стать не «лириком», а «физиком». Помог случай: в московской школе, где он учился, в порядке эксперимента преподавали латынь и греческий.
Он окончил МГУ, работал в Институте истории и теории искусства, в Институте мировой литературы АН СССР и называл себя «средиземноморским почвенником». В 1987 году его избрали членом-корреспондентом РАН. С.С. Аверинцев -- признанный автор переводов и работ по истории и литературе позднеантичной, раннехристианской и средневековой эпох, философии и поэзии русского Серебряного века, русской религиозной философии. С 1990 года он возглавлял Русское библейское общество, с 91-го -- международное Мандельштамовское общество; президент Ассоциации культурологов. Читал курсы лекций в Венском и многих других зарубежных университетах.
Уже первый его труд -- «Плутарх и античная биография» получил большой резонанс. На эту специальную и нелегко читаемую монографию поместили рецензии массовые газеты. Последующие его книги, снабженные ссылками на сотни работ с греческого, латыни, основных европейских языков, высоко подняли планку научного поиска -- гуманитариям было на кого равняться. Аверинцев писал книги по истории христианской культуры, переводил на русский памятники древнееврейской, сирийской, древнегреческой и латинской литературы, поэтические произведения французских и немецких авторов.
гуманитарной школы.
А в 90-х годах Аверинцев глубоко погрузился в осмысление опыта XX века с точки зрения христианства. Публиковал свои духовные стихи. Стал деканом историко-филологического факультета Российского православного университета.
-- Сергей Сергеевич был простым и смиренным, -- рассказывал на вечере В.И. Лавренов. -- К своей матери Наталье Васильевне он относился как послушный и внимательный сын. По легенде, а их ходило множество, Сергей Сергеевич всегда надевал калоши на ботинки -- и обескуражил одного зубоскала бесхитростным ответом: «Моя мама всегда говорила мне, чтобы я ходил в калошах». Мы немного знаем о его семье, но ясно, что в ней сохранялись духовный мир и связь с большой русской культурой. В 1967 году Сергей Аверинцев защитил кандидатскую диссертацию на тему «Плутарх и античная биография». Удивительно, что эта работа, очень далекая от советского академического стиля, в 1968 году получила престижную премию Ленинского комсомола. Вспоминают, что Аверинцев, узнав об этом, сказал: «Что ж, и сатана Бога боится!»
В 1969 году молодого ученого пригласили на истфак МГУ читать курс лекций по византийской эстетике, и это стало, по словам В.И. Лавренова, самым большим культурно-общественным событием страны. Аверинцев вводил слушателей в историю богословия и христианской веры, причем лекции проходили при огромном стечении народа. Скоро их запретили как религиозную пропаганду, но было поздно -- карьера Аверинцева как публичного лектора взлетела на невиданную высоту. На его выступлениях наблюдались гигантские скопления людей, хотя тема могла быть совершенно специфической -- от творчества Вячеслава Иванова до этики ранней византийской литературы.
-- Среди советской духоты и несвободы это воспринималось как глоток свежего воздуха, -- продолжает Лавренов. -- Аверинцев был личностью вне системы. В нем было больше несоветского, чем в любом самом яром диссиденте. Люди чувствовали его язык, стиль, невероятные познания и внутреннюю свободу. Современники недаром говорили, что в 1970 году в идеологической жизни страны произошел переворот: вышел пятый том философской энциклопедии с десятками статей Аверинцева. Статья о христианстве вообще рассматривалась властями как идеологическая диверсия: в энциклопедии высказывались мысли с позиции верующего человека.
МОСКОВСКИЙ ГОСТЬ
Доцент кафедры философии и гуманитарных дисциплин Свято-Филаретовского христианского института Александр Копировский вспоминал на вечере:
-- Тем, кто видел Аверинцева впервые, казалось, что тот типичный ученый: очки, немного отсутствующий взгляд, непривычные до странности интонации, пересыпанная незнакомыми словами и цитатами речь… Погруженный в науку, вечно рассеянный. Но через несколько минут это ощущение исчезало. Потому что, как писал об Аверинцеве замечательный ученый-филолог Михаил Гаспаров, «его лекции были понятны немногим, но ощущение причастности к большой науке и большой культуре было у всех». При этом культурный багаж собеседника Аверинцева мог быть любым.
Однажды в начале 70-х Аверинцев читал лекцию в Политехническом музее. Он вел речь о богах Древней Греции и их скульптурных изображениях. Оказалось, что за гармонией и покоем фигур Аполлона, Афродиты, Зевса часто стоит мрак ночных мистерий, трагическое стремление расторгнуть узы плоти.
-- Тишина в зале была абсолютной! -- удивлялся Копировский. -- В то время считалось, что лекции -- дело скучное, и, чтобы удержать публику, в конце всегда показывали кино. Так было и здесь. Замелькали документальные кадры античных храмов и статуй: Парфенон, Эрехтейон, Ника Самофракийская, Аполлон Бельведерский… И сочный баритон диктора возвестил: «Вот оно, жизнеутверждающее, реалистическое искусство!» Громовой «олимпийский» потряс зал: приобщение к высокой культуре у присутствующих состоялось. И подобных лекций было много.
Задача Аверинцева была сложнее, чем философов Серебряного века, ведь абсолютное большинство его слушателей не было воцерковленным. Однако Аверинцев выполнил сою миссию. Его лекции, статьи и книги не были лобовой пропагандой христианства, но они рождали странные, свободные мысли, не диссидентские и не декадентские, тем не менее подводящие человека к переоценке ценностей, и сравнительно быстро. Ослепительное сопряжение смыслов, приводившее к новой целостности в представлениях о мире, содержалось, например, в книжке Аверинцева «Поэтика ранневизантийской литературы».
Слово Аверинцева не всегда было понятным, но оно говорилось «со властью»: это была власть любви к филологии, а еще больше -- к человеку и миру. Аверинцев открывал современникам возможность веры через глубины филологии, философии, искусства, через то, что именуется словом «культура». Но «свой» храм и своего священника Аверинцев нашел только в 1990 году в подмосковном городе с жутковатым названием Электроугли. Это был даже не храм, а подвал рядом с ним. Тем не менее там служилась литургия и совершалось крещение, по большей части молодежи и взрослых.
С переводом священника этого храма Георгия Кочеткова на Сретенку -- в храм Успения в Печатниках -- член-корреспондент Академии наук С.С. Аверинцев стал помогать в алтаре, служить как чтец. Но главное -- ему было поручено проповедовать с церковного амвона! Правда, первые его проповеди больше походили на лекции. Но уже через два-три месяца его наставления и утешения приобрели глубину и силу, недоступные многим «профессионалам». Он смог овладеть даже четкой координацией движений во время службы, что трудно было ожидать при его неуклюжести и рассеянности. Церковное служение Аверинцева было столь же органично, как и его учёная деятельность.
ТВЕРСКИЕ УЧИТЕЛЯ
В апреле прошлого года Лидия Крошкина, ныне преподаватель Тверского филиала РГГУ, участвовала в проведении в библиотеке имени Горького вечера памяти матери Марии (Скобцовой). Организаторами вечера выступили также Спасское и Боголюбское братства и филиал РГГУ. А на этот раз она говорила о первой публикации Аверинцева «Похвала филологии», опубликованной в журнале «Юность» в 1969 году: «Восемь страниц -- это явление!» И особо она подчеркнула значение термина «филология»:
-- Это любовь к слову, любви к смыслу. По Аверинцеву, заниматься филологией возможно только любовно, а заповедями филолога являются непредвзятость, это совесть филолога, трезвость и терпение. О филологии Аверинцев говорил как об искусстве, с доверием и почтением к слушателям.
Учительница русского языка и литературы Людмила Кашулина рассказывала о «Стихах духовных» Сергея Аверинцева и о поэзии Ольги Седаковой -- знаменитой ученицы Аверинцева. Ольгу Седакову считают одной из самых значительных русских поэтов последней трети XX -- начала XXI века. Ее стихи стали обязательны для «узкого круга» читателей, в который входили кроме Аверинцева такие видные филологи, как Юрий Лотман и Михаил Гаспаров, такие страстные писатели, как Венедикт Ерофеев и Иосиф Бродский.
Ольга Седакова верна славянофильским ценностям, и эта верность придает ее поэзии исключительность -- такую красоту, которую широкий читатель до нее не видел. Видимо, поэтому на встрече не раз упоминалось стихотворение Седаковой, строки из которого уже стали тостом: «…так выпьем за верность до гроба, за гробом неверности нет!» Несомненно, это не только верность Богу, но и самого Бога, считает Людмила Кашулина.
А завершился вечер концертным выступлением Татьяны Левиной, преподавателя класса гитары музыкальной школы №2. Она пела о поиске духовного пути и месте человека в Божьем мире.
Игорь МАНГАЗЕЕВ
№ 52
Вероятно, Сережа Аверинцев переживал этот гнет тяжелее, чем я, и за избавление от него заплатил больше. Он платил за него все последние восемнадцать лет своей жизни, а теперь смотрит на нас с небес. Его и при жизни называли великим православным мыслителем, крупнейшим филологом и последним русским энциклопедистом. Все это верно. Но прежде всего он был Аверинцев The Child -- это самый редкий дар и самая невосполнимая утрата.
Все эти последние годы он уходил, потому что переставал быть ребенком. Его стали рвать на части люди, которые едва ли прочли что-нибудь о христианстве, кроме его собственных работ, и уже брались учить и упрекать его. Это было ему не впервой -- он и в семидесятые столкнулся с неофитством, с людьми, которые после его пятой лекции упрекали его самого в либерализме, мягкосердечии и служении двум господам. Аверинцева пугали диссиденты, но он считал делом чести катехизировать их, сочувствовать им, хотя вообще боялся людей непримиримых. Об одном нашем общем друге, решимостью напоминавшем Жозефа де Местра, он с обычной своей растерянной интонацией говорил: «Но нельзя ли ему намекнуть, что христианство не вполне чуждо милосердию?!» Парадокс Аверинцева заключался в том, что огромное большинство диссидентов, сколь бы пылко они ни бурлили на кухнях, могло выживать в советском социуме и даже как-то управляться с бытом. Аверинцев, которого упрекали в конформизме, самого советского воздуха не выносил совершенно. Чудом была его работа в институте, и только прямым вмешательством Провидения могу я объяснить тот факт, что выходили его книги. Не случайно первая его работа, которую я прочла по восторженной рекомендации Ирины Роднянской, называлась именно «Провидение» -- это была статья для «Философской энциклопедии».
Тогда, в шестьдесят шестом, Роднянская сказала, что у них в редакции БСЭ появился дивный мальчик -- и мальчик оказался действительно дивный, такой, по которому сразу было видно, что он не учился в школе. Это спасает от травм в детстве, но приводит ко многим куда более серьезным травмам в юности. Аверинцев был поздним ребенком -- отцу его, крупному, но бедному биологу, открывшему даже какой-то новый вид бактерий, названных в его честь, было за шестьдесят, когда родился Сергей. Отца я уже не застала. Сергей жил в районе Остоженки с матерью Натальей Васильевной и женой Натальей Петровной. Жена была и осталась прелестной и кроткой, они учились на одном курсе, тогда как старшая Наталья была жесткой и решительной; он, однако, умудрялся быть замечательным мужем и сыном. Больше всего на свете они с Наташей-младшей обожали детей и котов; бытовала шутка, что мать не разрешает заводить ни того, ни другого. Дети у них появились в самом деле поздно -- кажется, Сергей немного растерялся, когда эта его мечта осуществилась и на свет явились Маня и Ваня. Бытовая его беспомощность и болезненность поражали: помимо хворей, которые он отыскивал и подозревал, он перенес в детстве вполне реальный полиомиелит, носил ортопедическую обувь, категорически не ладил с вещами... Все это таинственным образом сочеталось с непредставимой трудоспособностью и упорством во всем, что касалось его убеждений. Говорить с ним можно было только о том, что интересовало его, -- он властно направлял разговор и вовлекал вас в его орбиту, но, слава Богу, нам интересно было одно.
Феномен Аверинцева -- результат чудесного совпадения его катехизаторского дара с потребностями эпохи. Началось то, что он впоследствии называл «сокровищем семидесятых» -- это сокровище в значительной степени им и создано. В шестьдесят девятом окончательно наступил тот недомороженный заморозок, который не давал нам даже основания повторить вслед за Пастернаком «Мы были музыкой во льду». Льда не случилось -- мы стали музыкой в болоте. В это время и стало формироваться наше честертоновское общество, энтузиастом которого был Сергей. Он подружился с Александром Менем, великолепен был их контраст: пылкий отец Александр, которого ничто не брало -- так свято он был уверен, что его ведет Господь, -- и тихий, с высоким голосом и виноватой улыбкой Аверинцев, столь же упрямый и ни секунды не тратящий даром. Как и в Честертоне, в Аверинцеве преобладало ребяческое, иногда совершенно неожиданное: он обожал играть, и нам случалось часами составлять классификацию паскуд и зануд. По этой классификации он был зануда сапиенс. Моих детей он поразил тем, что процитировал им двустишие чуть ли не XVIII века -- «Прекрасен всякий зверь, имея сзади хвост, затем что он умен и, между прочим, прост». За эту любовь к зверям дети немедленно прозвали его Зверинцев и вообразить не могли, что этот человек -- профессор, чьи лекции сбегается слушать вся Москва, ученый, чья голова набита именами и древними языками. Он доказал нам, между прочим, что кота следует называть елур, ибо мышелов по-гречески «айлурус» или что-то в этом роде, и в результате фонетической адаптации образовались бы именно елуры; он изобрел целую классификацию -- елуроманы, елурофилы, мог позвонить моей дочери Марии и серьезно сообщить, что придумал еще елурофобов... Звонили мы друг другу чуть не ежедневно и разговаривали часа по три. Это был способ жить, когда жить становилось нельзя. В тридцать четвертом году, ребенком, я могла выйти из дома в Ленинграде, увидеть снег и сказать себе: вот рай.
В Москве семьдесят восьмого я видела снег и не чувствовала почти ничего. Рай был возможен в разговорах с очень немногими людьми, круг их сужался, одним из них был Аверинцев.
С восемьдесят шестого началась плата за распад империи и за все наши обеты. Он никогда не отказывал в лекциях, выступлениях, разъяснениях, не уставая при этом повторять: «Я никому не нужен». Парадокс заключался в том, что в семидесятых ловили каждое его слово, а в восьмидесятых и девяностых ему готовы были аплодировать и чуть ли не поклоняться, но категорически не желали понимать, что он говорит. Он любил повторять, что у дьявола две руки, и с порога отвергал выбор между ложью имперской и ложью либеральной, недоуменно спрашивая: «Неужели это все, что вы можете предложить?» Он повторял, что не снят ни один из вызовов XX века, но и об этих вызовах никто не желал вспоминать; вдобавок он начал болеть серьезными, невыдуманными болезнями, и я впервые заметила, каким мучнистым, отекшим стало его лицо. Он уехал главным образом потому, что мог в Вене лечиться. Была операция на сердце. Он продолжал возвращаться сюда, но происходящее радовало его все меньше. И вот уже какой-то крайне решительный человек вымогал у меня телефон Аверинцева, а я не могла его дать -- ибо когда он жил на даче, нарочно этого дачного телефона не брала, зная свою слабость и опасаясь выдать. Человек настойчиво доказывал, что должен сообщить Аверинцеву тайну. Тайна заключалась в том, что наступил эон Водолея. «Пожалейте Сергея Сергеевича, -- лепетала я, -- он серьезно болен». -- «По вашему идиотскому тону я вижу, что вы не понимаете, насколько все серьезно на самом деле! -- железным голосом говорил этот человек. -- Понимаете ли вы, что он мне нужен?!» То, что он стал вдруг нужен слишком большому, критическому количеству именно таких людей, было одной из причин его тоски в последние годы.
Волшебнее всего он преображался, читая свои духовные стихи. Особенно он любил стихи о святой Варваре -- историю из житий, написанную, однако, на основе рассказов давней своей знакомой, которую истязали на Лубянке. Дева, поющая в цепях, -- это она. Стихи свои он читал по просьбе и без просьбы, зачитывая ими даже мою мать -- женщину строгую, подтянутую и замкнутую. «Неужели он полагает, что это может быть мне интересно?» -- спрашивала она в недоумении; и он полагал. Эти духовные стихи он почитал главным из сделанного -- и небезосновательно.
Может быть, такие люди, как он, возможны были только в теплице позднесоветских времен. Беда в том, что в этой теплице мучили людей, в ней невозможно было дышать, и, не случись ее крушения, Сергей вряд ли прожил бы и те горькие восемнадцать лет, которые достались ему на долю с восемьдесят шестого года по нынешний. Смена времен напомнила о том, что жить вообще трудно. И никто не говорил, что будет легко. Он был из тех, кто платит сполна. Он был из тех, кто умел жалеть, поддерживать, утешать -- большего дара человеку сделать нельзя. Я рассказываю о нем в больнице, только что пришла сестра и без всякой просьбы укутала меня платком и одеялом. Я думаю, он видит это. Я думаю, он радуется. У этой медсестры растет мальчик, которому тоже трудно учиться в школе, зато он много читает и думает. Ничто не исчезает никуда.
Наталья ТРАУБЕРГ
-- Это любовь к слову, любви к смыслу. По Аверинцеву, заниматься филологией возможно только любовно, а заповедями филолога являются непредвзятость, это совесть филолога, трезвость и терпение. О филологии Аверинцев говорил как об искусстве, с доверием и почтением к слушателям.
Учительница русского языка и литературы Людмила Кашулина рассказывала о «Стихах духовных» Сергея Аверинцева и о поэзии Ольги Седаковой -- знаменитой ученицы Аверинцева. Ольгу Седакову считают одной из самых значительных русских поэтов последней трети XX -- начала XXI века. Ее стихи стали обязательны для «узкого круга» читателей, в который входили кроме Аверинцева такие видные филологи, как Юрий Лотман и Михаил Гаспаров, такие страстные писатели, как Венедикт Ерофеев и Иосиф Бродский.
Ольга Седакова верна славянофильским ценностям, и эта верность придает ее поэзии исключительность -- такую красоту, которую широкий читатель до нее не видел. Видимо, поэтому на встрече не раз упоминалось стихотворение Седаковой, строки из которого уже стали тостом: «…так выпьем за верность до гроба, за гробом неверности нет!» Несомненно, это не только верность Богу, но и самого Бога, считает Людмила Кашулина.
А завершился вечер концертным выступлением Татьяны Левиной, преподавателя класса гитары музыкальной школы №2. Она пела о поиске духовного пути и месте человека в Божьем мире.
Игорь МАНГАЗЕЕВ
№ 52ОН УМЕР, ПОТОМУ ЧТО ПОВЗРОСЛЕЛ
Девять дней без Сергея АВЕРИНЦЕВА, крупнейшего православного мыслителя и ученого-энциклопедиста
Я не знаю, как рассказать, что в семидесятые годы в Москве жили люди, дававшие христианские обеты написать или перевести книгу ради конца советской власти. Сегодня в это никто не поверит. Тем не менее это было так, и в больницу ко мне пришел однажды Аверинцев -- рассказать о третьей книге трилогии Льюиса «Мерзейшая мощь». Он пересказал мне этот толстенный роман так, что я взялась за перевод и к восемьдесят третьему году закончила, ибо дала обет во имя краха советской власти. Обет мой, видимо, был услышан, и наступило то, чего все мы так ждали. Мы вовсе не питали иллюзий, что это будет прекрасно. Мы надеялись лишь, что кончится гнет.Вероятно, Сережа Аверинцев переживал этот гнет тяжелее, чем я, и за избавление от него заплатил больше. Он платил за него все последние восемнадцать лет своей жизни, а теперь смотрит на нас с небес. Его и при жизни называли великим православным мыслителем, крупнейшим филологом и последним русским энциклопедистом. Все это верно. Но прежде всего он был Аверинцев The Child -- это самый редкий дар и самая невосполнимая утрата.
Все эти последние годы он уходил, потому что переставал быть ребенком. Его стали рвать на части люди, которые едва ли прочли что-нибудь о христианстве, кроме его собственных работ, и уже брались учить и упрекать его. Это было ему не впервой -- он и в семидесятые столкнулся с неофитством, с людьми, которые после его пятой лекции упрекали его самого в либерализме, мягкосердечии и служении двум господам. Аверинцева пугали диссиденты, но он считал делом чести катехизировать их, сочувствовать им, хотя вообще боялся людей непримиримых. Об одном нашем общем друге, решимостью напоминавшем Жозефа де Местра, он с обычной своей растерянной интонацией говорил: «Но нельзя ли ему намекнуть, что христианство не вполне чуждо милосердию?!» Парадокс Аверинцева заключался в том, что огромное большинство диссидентов, сколь бы пылко они ни бурлили на кухнях, могло выживать в советском социуме и даже как-то управляться с бытом. Аверинцев, которого упрекали в конформизме, самого советского воздуха не выносил совершенно. Чудом была его работа в институте, и только прямым вмешательством Провидения могу я объяснить тот факт, что выходили его книги. Не случайно первая его работа, которую я прочла по восторженной рекомендации Ирины Роднянской, называлась именно «Провидение» -- это была статья для «Философской энциклопедии».
Тогда, в шестьдесят шестом, Роднянская сказала, что у них в редакции БСЭ появился дивный мальчик -- и мальчик оказался действительно дивный, такой, по которому сразу было видно, что он не учился в школе. Это спасает от травм в детстве, но приводит ко многим куда более серьезным травмам в юности. Аверинцев был поздним ребенком -- отцу его, крупному, но бедному биологу, открывшему даже какой-то новый вид бактерий, названных в его честь, было за шестьдесят, когда родился Сергей. Отца я уже не застала. Сергей жил в районе Остоженки с матерью Натальей Васильевной и женой Натальей Петровной. Жена была и осталась прелестной и кроткой, они учились на одном курсе, тогда как старшая Наталья была жесткой и решительной; он, однако, умудрялся быть замечательным мужем и сыном. Больше всего на свете они с Наташей-младшей обожали детей и котов; бытовала шутка, что мать не разрешает заводить ни того, ни другого. Дети у них появились в самом деле поздно -- кажется, Сергей немного растерялся, когда эта его мечта осуществилась и на свет явились Маня и Ваня. Бытовая его беспомощность и болезненность поражали: помимо хворей, которые он отыскивал и подозревал, он перенес в детстве вполне реальный полиомиелит, носил ортопедическую обувь, категорически не ладил с вещами... Все это таинственным образом сочеталось с непредставимой трудоспособностью и упорством во всем, что касалось его убеждений. Говорить с ним можно было только о том, что интересовало его, -- он властно направлял разговор и вовлекал вас в его орбиту, но, слава Богу, нам интересно было одно.
|
Феномен Аверинцева -- результат чудесного совпадения его катехизаторского дара с потребностями эпохи. Началось то, что он впоследствии называл «сокровищем семидесятых» -- это сокровище в значительной степени им и создано. В шестьдесят девятом окончательно наступил тот недомороженный заморозок, который не давал нам даже основания повторить вслед за Пастернаком «Мы были музыкой во льду». Льда не случилось -- мы стали музыкой в болоте. В это время и стало формироваться наше честертоновское общество, энтузиастом которого был Сергей. Он подружился с Александром Менем, великолепен был их контраст: пылкий отец Александр, которого ничто не брало -- так свято он был уверен, что его ведет Господь, -- и тихий, с высоким голосом и виноватой улыбкой Аверинцев, столь же упрямый и ни секунды не тратящий даром. Как и в Честертоне, в Аверинцеве преобладало ребяческое, иногда совершенно неожиданное: он обожал играть, и нам случалось часами составлять классификацию паскуд и зануд. По этой классификации он был зануда сапиенс. Моих детей он поразил тем, что процитировал им двустишие чуть ли не XVIII века -- «Прекрасен всякий зверь, имея сзади хвост, затем что он умен и, между прочим, прост». За эту любовь к зверям дети немедленно прозвали его Зверинцев и вообразить не могли, что этот человек -- профессор, чьи лекции сбегается слушать вся Москва, ученый, чья голова набита именами и древними языками. Он доказал нам, между прочим, что кота следует называть елур, ибо мышелов по-гречески «айлурус» или что-то в этом роде, и в результате фонетической адаптации образовались бы именно елуры; он изобрел целую классификацию -- елуроманы, елурофилы, мог позвонить моей дочери Марии и серьезно сообщить, что придумал еще елурофобов... Звонили мы друг другу чуть не ежедневно и разговаривали часа по три. Это был способ жить, когда жить становилось нельзя. В тридцать четвертом году, ребенком, я могла выйти из дома в Ленинграде, увидеть снег и сказать себе: вот рай.В Москве семьдесят восьмого я видела снег и не чувствовала почти ничего. Рай был возможен в разговорах с очень немногими людьми, круг их сужался, одним из них был Аверинцев.
С восемьдесят шестого началась плата за распад империи и за все наши обеты. Он никогда не отказывал в лекциях, выступлениях, разъяснениях, не уставая при этом повторять: «Я никому не нужен». Парадокс заключался в том, что в семидесятых ловили каждое его слово, а в восьмидесятых и девяностых ему готовы были аплодировать и чуть ли не поклоняться, но категорически не желали понимать, что он говорит. Он любил повторять, что у дьявола две руки, и с порога отвергал выбор между ложью имперской и ложью либеральной, недоуменно спрашивая: «Неужели это все, что вы можете предложить?» Он повторял, что не снят ни один из вызовов XX века, но и об этих вызовах никто не желал вспоминать; вдобавок он начал болеть серьезными, невыдуманными болезнями, и я впервые заметила, каким мучнистым, отекшим стало его лицо. Он уехал главным образом потому, что мог в Вене лечиться. Была операция на сердце. Он продолжал возвращаться сюда, но происходящее радовало его все меньше. И вот уже какой-то крайне решительный человек вымогал у меня телефон Аверинцева, а я не могла его дать -- ибо когда он жил на даче, нарочно этого дачного телефона не брала, зная свою слабость и опасаясь выдать. Человек настойчиво доказывал, что должен сообщить Аверинцеву тайну. Тайна заключалась в том, что наступил эон Водолея. «Пожалейте Сергея Сергеевича, -- лепетала я, -- он серьезно болен». -- «По вашему идиотскому тону я вижу, что вы не понимаете, насколько все серьезно на самом деле! -- железным голосом говорил этот человек. -- Понимаете ли вы, что он мне нужен?!» То, что он стал вдруг нужен слишком большому, критическому количеству именно таких людей, было одной из причин его тоски в последние годы.
Волшебнее всего он преображался, читая свои духовные стихи. Особенно он любил стихи о святой Варваре -- историю из житий, написанную, однако, на основе рассказов давней своей знакомой, которую истязали на Лубянке. Дева, поющая в цепях, -- это она. Стихи свои он читал по просьбе и без просьбы, зачитывая ими даже мою мать -- женщину строгую, подтянутую и замкнутую. «Неужели он полагает, что это может быть мне интересно?» -- спрашивала она в недоумении; и он полагал. Эти духовные стихи он почитал главным из сделанного -- и небезосновательно.
Может быть, такие люди, как он, возможны были только в теплице позднесоветских времен. Беда в том, что в этой теплице мучили людей, в ней невозможно было дышать, и, не случись ее крушения, Сергей вряд ли прожил бы и те горькие восемнадцать лет, которые достались ему на долю с восемьдесят шестого года по нынешний. Смена времен напомнила о том, что жить вообще трудно. И никто не говорил, что будет легко. Он был из тех, кто платит сполна. Он был из тех, кто умел жалеть, поддерживать, утешать -- большего дара человеку сделать нельзя. Я рассказываю о нем в больнице, только что пришла сестра и без всякой просьбы укутала меня платком и одеялом. Я думаю, он видит это. Я думаю, он радуется. У этой медсестры растет мальчик, которому тоже трудно учиться в школе, зато он много читает и думает. Ничто не исчезает никуда.
Наталья ТРАУБЕРГ
| Сергей Аверинцев. Фарисей - это лицемер? | |||
|
No comments:
Post a Comment