2.15.2012

გ.კ. ჩესტერტონი ანუ კეთილგონიერების მოულოდნელობა:

 წყარო: http://lj.rossia.org/users/ivanov_petrov/1480325.html
სერგეი ავერინცევი //შემოკლებით, ფრაგმენტი//:
...ჩესტერტონს აქვს პოემა რომელსაც ჰქვია "თეთრი ცხენი"; -მისი გმირია მეათე საუკუნის ინგლისის მეფე ალფრედ დიდი. ბარბაროსთა შემოსევების არეულ და ბობოქარ ხანაში ის იცავდა თავისი ხალხის ღირსებას, კანონიერების ჩვევებს და კულტურის მემკვიდრეობას.

ა ჩესტერტონი
არაა მიღებული ჩესტერტონის ლექსებზე სერიოზულად ლაპარაკი, მაგრამ ამ პოემის პოეტური ხარისხი დიდად შეაქო თანამედროვე პოეზიის აღიარებულმა ოსტატმა, ცოტა ხნის გარდაცვლილმა პოეტმა ოდენმა, ადამიანმა რომელიც გემოვნებითა და ტენდენციებით სულაც არ ჰგავს ჩესტერტონს, პირიქით,თითქმის მისი ანტიპოდია. მაგრამ ჩვენ არ გვაინტერესებს კარგია თუ ცუდია ეს პოემა. საქმე იმაშია რომ ჩესტერტონმა მასში გამოთქვა მისთვის არსებითი აზრები...

ეს პოემა უნდა იყოდ ჩესტერტონის შემოქმედებითი მემკვიდრეობის გული...

პოემის სახელი დაკავშირებულია სადღაც ბერკშირში ცარცის ბორცვზე როგორც ჩანს უძველეს ხანაში კელტების მიერ გამოსახულ ცხენთან. უზარმაზარი სილუეტის შემქმნელი ხაზე თეთრად ელავენ და კონტრასტულად გამოიყოფა ყველაფრის წალეკვის მსურველი ბალახისგან.

ბალახს სურს ყველაფრის დაფარვა და თავისი სმწვანით თეთრი ხაზების წაშლა,მაგრამ ადამიანები ათასწლეულების მანძილზე თაობიდან თაობაში წმენდენ კონტურებს და სტიქია ვერ ერევა გამოსახულებას.
სტიქიაზე უფრო ჯიუტი შეიძლება იყოს მხოლოდ გონიერი ნება და მხოლოდ ამიტომ ვხედავთ ამ სილუეტს რომელიც სამყაროსავით ძველი იყო უკვე მეფე ალფრედის დროს. და საკითხავია თუ როდისაა ის შექმნილი,როდესაც მისი ხაზები გაატარეს პირველად თუ გუშინ,როდესაც მათ ბოლოს მოაშორეს აგრესიული ბალახი.

ცხენის ლეგენდარული სილუეტი ჩესტერტონმა აქცია სიმბოლოდ იმისა რასაც ის უწოდებდა კაცობრიობის ტრადიციას.

ჩვენ ადამიანები ვართ იმდენად რამდენადაც მშობლებმა გვასწავლეს გარკვეული მცნებები,შეფასებები,მორალური ჩვევები,თუ გნებავთ გაცვეთილი ტრიუიზმები,თუ გნებავთ ათასჯერ განმეორებული ჭეშმარიტებები რომლებიც მათ ასწავლეს მათმა მშობლებმა და რომელთაც ადამიანთა საზოგადოებაში შემავალი ადამიანი სწავლობდა ათასწლეულების მანძილზე თაობიდან თაობაში.

მათ ეფუძნება ყველაფერი ჯანსაღი ესთეტიკური რეაქციის ჩათვლით თუმცა ამ რეაქციაში არაფერია მორალური ჩვეულებრივი გაგებით.

მწერალის თქმით ჩვენ მადლიერებით აღვიქვამთ ბუნების სილამაზეს მხოლოდ იმიტომ ბავშვობიდანვე გვასწავლეს დედისთვის მადლობის გადახდა გემრიელი ნამცხვრის გამო. იმისთვის ვინც გადაეჩვია მადლობის თქმას მალე ყველაფერი უგემური იქნება.

შეიძლება ვიფიქროდ რომ კაცობრიობის ზნეობრივი გადმოცემა ერთხელ და სამუდამოდ მოგვეცა და ჩვენც ის ერთხელ და სამუდამოდ მივიღეთ,რომ ისაა ჩვენი უსაფრთხო, დაზღვეული,თავისთავად ცხადი საკუთრება.

იმ დროს როდესაც წერდა ჩესტერტონი,განსაკუთრებით იმ დროს როდესაც ის ჯერ არ წერდა და როდესაც მხოლოდ ყალიბდებოდა როგორც ადამიანი და მწერალი,ესე იგი ვიქტორიანული ხანის დასასრულს,ასეთი საშიშროება ბევრად უფრო რეალური იყო ვიდრე დღეს.

არა,არაფერი არ იგულისხმება თავისთავად,არაფერი გვეძლევა თავისთავად, ჩვენ თუ აღარ გვაწმენდთ დაუღალავად თეთრი ცხენის კონტურებს მას წალეკავს და შეჭამს ბალახი და ცხენი სამუდამოდ დაიკარგება.

ამაშია ხიფათი და რისკი-ადამიანის თავისუფლების პირობა. თავისუფლება შეუძლებელია რისკის გარეშე. მაგრამ რისკის საკითხი იმედის საკითხის მეორე მხარეა.

ჩესტერტონის პოემა და მთელი მისი შემოქმედება ამოდის რწმენიდან რომ იმედი თანაბრად შორს უნდა იყოს როგორც გამარჯვების მოიმედეობისგან ისე მარცხის შიშით თუ სიხარულით თრთოლისგან.

ცხოვრება არის რაინდული თავგადასავალი რომლის ბოლო სრულიად უცნობია და სწორედ ამიტომ უნდა მივიღოთ ის დიდსულოვანი მხიარულებით.

პოემის დასაწყისში მეფე ალფრედმა ეს-ესაა განიცადა საშინელი დამარცხება და მტრის ძალა ჰკიდია მის თავზე როგორც ცარგვალი.

ის ქალწულ მარიამს ეკითხება თუ რითი დამთავრდება ეს ყველაფერი და იღებს მკაცრ პასუხს: 
ადამიანს აქვს ყველაზე ღრმა და ყველაზე ფარულ საიდუმლოთა წვდომის უფლება, მაგრამ მას არ ეკადრება კითხვის დასმა მისი საკუთარი ბრძოლის ბოლოზე,შედეგზე. ადამიანისთვის საკმარისია ბრძოლის მიზნის ცოდნა. საჭიროა "სიბნელეში მხიარულად სიარული".

დავფიქრდეთ იმაზე თუ რა შესაძლობებია აქ უარყოფილი. შეიძლება ვიყოთ დარწმუნებულები ჩვენს თავში,ჩვენს წარმატებაში და ეს საზიზღარი და სულელურია. შეიძლება გვაძრწუნებდეს წარუმატებლობის საშიშროება,და ეს ლაჩრობაა. შეიძლება ვმერყეობდეთ წარმატების სურვილსა და წარუმატებლობის შიშს შორის,და ეს მდაბალი ფაციფუცია. ბოლოს და ბოლოს შეიძლება გავგულგრილდეთ მომავლის მიმართ,და ეს სიკვდილია.

ბერკშირის თეთრი რაში
კეთილშობილება და სიხარული არის ამ ოთხი შესაძლებლობის საზღვრებს გარეთ გასვლა,სიბნელეში მხიარულად სიარულშია. წინასწარ უნდა მიიღო შედეგები რათა როგორც კარგმა ბავშვშმა მთელი ძალით ითამაშო ისე რომ მსუბუქად უყურო მის შედეგს. მზად იყო იმისთვის რომ შეიძლება გცემონ,რომ შეიძლება სასაცილო იყო. ამბობენ თითქოს სიცილი კლავს. ჩესტერტონის სამყაროში სიცილი,უფრო ზუსტად კი დაცინვა აცოცხლებს მის მსხვერპლს თუ კი მსხვერპლში უკვე არის საკმარისი სიცოცხლე იმისთვის რომ ყველაფერი მიიღოს როგორც საჭიროა.

მათხოვრად გადაცმული მეფე ალფრედი მიდის მოუხერხებელ ღარიბ ქალთან რათა მას დაეხმაროს საშინაო საქმეებში. ქალი მას სილას გააწნავს და დაასისხლიანებს. ასეთი უჩვეულო მოპყრობისგან გაშეშებული მეფე იწყებს საკუთარი თავის დაცინვას,ხარხარს და ამით თავისუფლდება ახალი ცხოვრებისთვის.

მხოლოდ ეხლაა ის ნამდვილი მეფე იმიტომ რომ იყო დასჯილი მსახური. ერთ ნაცემში იძლევიან ორ უცემს...

თვითონ ჩესტერტონი არ უწოდებდა თავის რწმენას ოპტიმიზმს. ოპტიმისტი თვლის რომ ყველაფერი უკეთესობისკენაა. ჩესტერტონთან აქცენტები სხვანაირადაა.

არსებობა კარგია არა იმით რომ ყველაფერი უკეთესადაა,რომ ბრძოლა მოგებული იქნება,არამედ იმით რომ ის უპირისპირდება არარსებობას,და, როგორც არ უნდა დამთავრდეს ბრძოლა, მადლიერებით უნდა მივიღოთ სწორედ მისი რისკი,მისი გადაუწყვეტლობა,მისი წინასწარგანუჭვრეტლობა, რომელთანაც,როგორც უკვე ითქვა,დაკავშირებულია ადამიანის არჩევანის თავისუფლება.

ადამიანს მიეცა შანსი და მეტი რაღა უნდა ითხოვოს?

რისკის მადლიერი მიღება ყველაზე ჩვეულებრივ, ყველაზე ყოველდღიურ საგნებს აქცევს ბრწყინვალე ძვირფასეულობად,როგორც ეს ხდება დაბადების სასწაულზე მეოცნებე დაუბადებელი ბავშვის პერსპექტივაში.

სხვა,უფრო მწიფე ლექსში ლაპარაკია იმაზე რომ სამყარო სასწაულებრივია იმისთვის ვისაც არ სცალია სამყაროს მშვენიერებით ტკბობისთვის იმიტომ რომ ის მიიჩქარის ურჩხულთან საბრძოლველად. ამაშია "ჯადოსნური ქვეყნის ღირსება". სხვა შემთხვევაში ყველა მისი საოცრება გაუფერულდება,უსარგებლო გახდება.

. სასწაული კი ყველაფერია,არაა არაფერი რომ სასწაული არ იყოს. ჩესტერტონი წერდა რომ მას აღარ აღელვებს მწუხარებისა და სიხარულის მონაცვლეობა,მაგრამ ისევ აღელვებს ღამისა და დღის მონაცვლეობა,რომ ღამის წყვდიადი მისთვის,ისევე როგორც ამქვეყნად ახალმოსული ბავშვისთვის,რჩება "სამყაროზე უფრო ფართო ღრუბელად და თვალებისგან შემდგარ ურჩხულად", და გზის პირას ელვარე ქვები ისეთია რომ ისინი უბრალოდ არ უნდა იყვნენ,არა და ისინი მაინც არიან.

«Тhе things that cannot bе and that аге», ის რაც არ შეიძლება იყოს და არის. ესაა ჩესტერტონისთვის ახლო ფორმულა.

ყოველი საგანი ამქვეყნად,ადამიანის ყოველი საქმე რომლებზეც ღირს ლაპარაკი ჩესტერტონისთვის არის მათ მიერ მათი არარსებობის შესაძლებლობის დაძლევა. ყველაზე ჩვეულებრივი საგნები ყველაზე უცნაურია იმიტომ რომ ისინი თითქოს დანახაულია დაუბადებელი ბავშვის თვალით,ბნელი და ცარიელი სამყაროს ფონზე.

ჩესტერტონი ხედავს რომ ყველაფერი უხმაუროდ და გმირულად იცავს თავს მირ ირგვლივ მყოფი არყოფნისგან,არარაობისგან, რომ ნგრევის ძალები ემუქრებიან ყველაფერს ისევე როგორც სარეველა ემუქრება ბორცვის ფერდზე თეთრი ცხენის სახეს. ყოველი საგანი მცირეა და ქაოსი-უზომო. ამ საგნის ღირებულება დამტკიცებულია საბოლოოდ და სამუდამოდ.

ეს არაა დეკადენტური ესთეტიკური ტკბობა განწირული, სუსტი საგნების მშვენიერებით.
ეს სულ სხვა რამეა, ესაა არსებულის რაინდული ძმობა არარსებულის პირისპირ,მებრძოლი ძმობა რღვევისკენ სწრაფვის,ხრწნის და გახრწნის,არარაობის წინააღმდეგ.

პესიმისტი და თვითმკვლელი ჩესტერტონისთვის დასაგმობი დეზერტირები არიან იმიტომ რომ ბრძოლის შუაგულში დაუშვებელია "სამყაროს დროშის",არსებულთა სოლიდარობის ღალატი.
               
ის ვისაც არსებობა ურჩევნია არარსებობას თანახმაა რისკზე,ამიტომაა სამყაროში ამდენი მშვენიერება.

მთელი ეს მშვენიერება არის სამკვდრო-სასიცოცხლო ბრძოლაში გასული რაინდის საჭურველის ელვარება.

საჭურველის ელვარება არის ღირსების იდეალის ხილული შესაბამისობა.

რისკი არის ადამიანის თავისუფლების საფასური და მისი ღირსების საფასურია ტკივილი და სიკვდილი.

ამასობაში ყველაფერი თავისი გზით მიდიოდა და ღირსების ძველ იდეალს ცუდი დღეები უდგა. იყო პროგრესის,ტრესტების და მონოპოლიების,

სპეციალისტებისა და ექსპერტებუს, საქმიანი, მეცნიერული, პრაგმატული საუკუნე.
და ამ დროს ღირსება, რა შუაშია ღირსება?

მაგრამ ღირსების უარყოფა არის უარყოფა ყველაფრისა რითაც თავს იმართლებს არსებობა,განხორციელება იმისა რასაც დოსტოევსკი უწოდებდა უღირსობის უფლებას,ტექნიკის აღვირახსნილი თარეში, ადამიანური ზომის დაკარგვა,არარაობის ნიღაბი შიშველი მიზანშეწონილობის შემოტევა.

ა ჩესტერტონი



და აი მოთხრობაში «Перелетная харчевня», რომელიც არაა ჩესტერტონის ყველაზე სერიოზული ნაწარმოები,ჩნდება ასეთი გულის გამმგმირავი სიტყვები:"ქალბატონო ჩემო,სინათლე კვდება ცაში. ქალბატონო ჩემო,ჩვენ დავიხოცებით თუ მოკვდა ღირსება. ქალბატონო ჩემო,ჩვენ არ ვიცხოვრებთ თუ კი გადარჩენაა ეხლა ყველაფერი..."

და ეხლა უზრდელად უნდა ვთქვათ რომ ასეთ სიტყვებს არც ლექსებში და არც პროზაში არ წერენ უბრალოდ ისე. ისინი ძვირად და ზოგჯერ საშინელ ფასად უჯდება მთქმელს,სხვა შემთხვევაში მათ არ აქვთ მნიშვნელობა. ...

რითი მოიპოვა ღირსებაზე და სიკვდილზე ასეთი სიტყვების თქმის უფლება პატერ ბრაუნზე დეტექტური მოთხრობუნების დამწერმა ამ ყველაფერზე წერისა და კამათის მოყვარულმა ადამიანმა რომლის კომიკური სიმსუქნეც კი იქცა კეთილდღეობის სიმბოლოდ?

გავიხსენოთ მისი ცხოვრება: 1874 წლის 29 მაისს დაბადებული ჩესტერტონი გარდაიცვალა 1936 წლის 14 ივნისს. 62 წლის ასაკში სიკვდილს ადრეულს ვერ დაარქმევ,მაგრამ ეს არც მოხუცებულობაში სიკვდილია.

მაგრამ ის უკვე დიდი ხანია რაც თავს გრძნობდა მოხუცად ან მოხუცებულობაში შესულად.

მანაც და მისმა ახლობლებმაც იცოდნენ რომ საქმე ბოლოსკენ მიდიოდა და სასწაულს არ ელოდნენ.

სასწაული უკვე მოხდა 20 წლის წინ როდესაც ჩესტერტონი სიცოცხლეს უბრუნდებოდა ძალიან მძიმე,საიდუმლო და მისი დიდი ხნით უგონობაში ჩამგდები ავადმყოფობის შემდეგ.

ჩესტერტონი იყო ავადმყოფი,ტანჯული ადამიანი ვისი საარაკო გაბარიტებიც ავადმყოფობის სიმპტომი უნდა ყოფილიყო, არადა ჩესტერტონმა ყველაფერი გააკეთა იმისთვის რომ ირგვლივ მყოფებს დაევიწყებინათ და არ შეემჩნიათ მისი ცუდად ყოფნა.

მოეწყო ისე ვითომც არაფერი ყოფილა. თავისი ნაკლი მან აქცია მხიარულების და ხუმრობათა ულევ წყაროდ.

ერთხელ იპოდრომზე მან თქვა რომ გამოდგებოდა დაბრკოლებად ვინაიდან არ იქნებოდა ადვილი ცხენებისთვის მასზე გადახტომა.  მას უძახოდნენ კუინბუს ფლესტრინს, ბიბლიურ ლევიათანს ან გარგანტუას.

არავინ ფიქრობდა საავადმყოფოზე ან საფლავზე.

ეს ახასიათებს ადამიანს, მეტიც ინგლისურ კულტურას. ჩესტერტონი არის ინგლისური კულტურის სიმპატიური ტრადიციების მემკვიდრე.

ის ხუმრობად აქცევდა ყველაფერს რაც ეხებოდა პირადად მას,ის არ ქცევდა მხუმრობად თავის რწმენას და მორალური არჩევანის აქტებს.

ჩესტერტონი წერდა სიკვდილის მოლოდინში და მისი ნაწერების ინტონაციაში გამჟღავნებული ვაჟკაცობა ნამდვილი ვაჟკაცობაა.

არაა საჭირო გადაჭარბება და პათოსი,მაგრამ ადრეულ ლექსებში მან დადო პირობა რომ მისი ტკივილი არც ერთი წუთით არ შეაწუხებდა მსოფლიოს და ეს პირობა შეასრულა. ეს არაა ცოტა...

ჩესტერტონი ფიქრობდა ომის პრობლემაზე. ისტორიაში მას მოსწონდა ერთდროულად ჯვაროსანთა ლაშქრობები და იაკობინელთა ლაშქრობები.ძალიან უცნაური,მაგრამ მისთვის დამახასიათებელი შეხამება იმიტომ რომ ის იყო ძველი ყაიდის მებრძოლი კათოლიკე და ასევე მგზნებარედ იცავდა მდიდრების წინააღმდეგ ღარიბთა აჯანყების უფლებას.

და კიდევ უფრო მთავარი იყო მისთვის პრინციპი: კარგია თუ ადამიანს იმდენად უყვარს თავისი რწმენა რომ ის მზადაა მისთვის უპირველეს ყოვლისა საკუთარი,მაგრამ აუცილებლობის შემთხვევაში სხვისი სისხლის დასაღვრელად.

მისი თაობის ადამიანებში ასეთ ემოციებს აღვიძებდა პროტესტი ვიქტორიანული ხანის მოჩვენებითი სიმშვიდის წინააღმდეგ.

ჩესტერტონი სულ არ ყოფილა მილიტარისტი,მაგრამ ის საკმაოდ ხმაურიანად ესხმოდა თავს პაციფიზმს. მას გულწრფელად სჯეროდა რომ პირველ მსოფლიო ომში მისი ქვეყანა იცავს საერთოადამიანურ ღირებულებებს პრუსიული არაადამიანობისგან.

ამავე დროს ის ოცნებობდა პატარა ხალხების აჯანყებაზე დიდი იმპერიების,მათ შორის ბრიტანული იმპერიის წინააღმდეგ. ის მხარს უჭერდა ბურებს და ირლანდიელებს.

ასეა თუ ისე სამართლიანი ომი ჩესტერტონს წარმოუდგებოდა გმირთა ენთუზიაზმის ვაჭრუკანათა ანგარიშისთვის,თავგანწირვის მექანიკური წესრიგისთვის,სულის მაძღრობისთვის დაპირისპირების საშუალებად,და გარკვეულ გარემოებებში ბოლო საშუალებად.

ჩვენი მწერლის არა მარტო ფიქრთა მდინარება არამედ ინტონაციაც მეტყველებს იმაზე რომ ის რეალობის გრძნობას კარგავს მაშინ როდესაც ლაპარაკია ომზე რომელიც მას არც სცოდნია და არც უნახავს საკუთარი თვალით. მისი ძმა სესილი 1914 წელს წავიდა საფრანგეთის ფრონტზე და ბოლოს და ბოლოს დაიღუპა ტიფისგან. გილბერტი სწორედ ამ დროს მძიმედ ავად იყო. მისდა უნებურად ბედმა დაიფარა ის ფრონტის შთაბეჭდილებებისგან. სასაყვედურო მას არაფერი აქვს,მხოლოდ ის ნამეტანი იოლად და ლამაზად ლაპარაკობდა ომის სიდიადეზე, "ხმლის ღირსებაზე" და მსგავს რამეებზე,თითქოს სინამდვილის პლანში გადაჰყავდა თავისივე მეტაფორები.

მეტაფორის სბრტყეში კი ყველაფერი უკამათოდ სწორია როდესაც ლაპარაკია ყველაზე მშვიდობიანი ცხოვრებისთვის დამახასიათებელ ომის,წმინდა ბრძოლის ელემენტზე.

ჩესტერტონი ბერ რამეს უფრო მკაფიოდ ხედავდა ვიდრე უტილიტარისტული ცივილიზაციის რეზონერები.

დრაკონზე ლექსებში არის მომენტი როდესაც ყველამ აღიარა რომ დრაკონები არ არსობენ და არავისთანაა საომარი,საშინელი მოწყენილობაა.
"და მაშინ, პატარა წყნარ ბაღში,სადაც არასოდეს ყოფილა ველური ბალახი, ჩვენ უცებ მივხვდით რომ ბორცვის მწვერბალზე მიმავალი თეთრი გზა არის დრაკონის ელვარე კუდი..."

დედამიწაზე ყველაფერი სასწაულია, დედამიწაზე ყველაფერი ბრძოლაა, არაა რამე რომ ბრძოლა არ იყოს. ამის ცოდნა აუცილებელია სიცოცხლეზე,სიცოცხლის გულზე ლაპარაკისთვის, მაგრამ არ ვარგა აზრის წყნარ ბაღში კი არა ჯარისკეცების ჩექმებით ნათელ ტალახში მიმავალ ომზე საუბრისას,მაგრამ ეს სხვა საკითხია...

Г. К. Честертон, или Неожиданность здравомыслия

Как все на земле — чудо, все на земле — битва, нет ничего, что не было бы битвой. Это знание совершенно необходимо, чтобы говорить о жизни, о самой сердцевине жизни. Для чего оно не годится, так это для разговора о реальной войне, совершающейся не в человеческом духе и не в тихом садике раздумий, а на грязи полей и дорог, месимой солдатскими сапогами, — но это другой вопрос.

Тут же заметим, что честертоновское видение вещей сплошь да рядом бывает вызывающе неверным в конкретных частностях и неожиданно верным, даже точным, в том, что касается общих перспектив, общих пропорций. Это как с цитатами из поэтов, которые Честертон принципиально приводил в своих книгах по памяти, конечно, нещадно их перевирая, но строя возле них неплохое толкование. Что там война — все на свете становилось в его руках метафорой: например, социология и политическая экономия.

Специалисты скажут, что это дилетантская социология и детская политическая экономия. Зато выразившееся в них представление о человеке — здравое и чистое. Любая тема — предлог, чтобы еще, и еще, и еще раз поговорить о самом главном: о том, ради чего люди живут и остаются людьми, в чем основа, неотчуждаемое ядро человеческого достоинства. Идеализированное средневековье и самодельная утопия на будущее, на скорую руку слепленный детективный сюжет и громогласные риторические периоды статей — разнообразные способы подступиться к этому главному, сообщить ему наглядность.

Подход Честертона — аллегорический, басенный, и он оправдан тем, что мораль басни вправду волнует его. Неистощимый, но немного приедающийся поток фигур мысли и фигур речи, блестки слога, как поблескивание детской игрушки, — и после всего этого шума одна или две фразы, которые входят в наше сердце. Все — ради них и только ради них.

Свою жизнь Честертон описал в «Автобиографии» как исключительно счастливую. Если ему верить, у него были самые хорошие на свете родители — особенно отец; самые привлекательные друзья, которые только могут быть; а жена его Френсис — совершенство превыше всяких похвал. Ее он всю жизнь воспевал в таких словах, каких женщины давно не слышали; его стихи о ней не просто влюбленные — чувственный пыл до конца отступает перед смиренным восхищением.

«Ты видел ее улыбку — о душа, будь достойной! — обращается он к себе. — Ты видел ее слезы — о сердце, будь чистым!..» Старинный английский поэт сказал своей возлюбленной, что любил бы ее меньше, если бы не любил честь еще больше. Но здесь случай, когда женщину любят той же самой любовью, которой любят честь, когда в ней видят воплощение чести, явление чести в зримом облике. И каждая радость — на всю жизнь.

Тепло детства, тепло родительского дома, вкус к игре и мальчишеское чувство справедливости никуда не уходят, они остаются с Честертоном, давая его жизни меру, направление и смысл. Романтическая любовь не улетучивается — после долгой супружеской жизни она сильнее, чем была до свадьбы. В реальном опыте все оказывается еще более непостижимым, чем в юношеских фантазиях. Человек стареет, но радость не стареет. «И все становится новым, хотя я становлюсь старым, хотя я становлюсь старым и умираю».

Мы сказали — если ему верить; а верить ли ему?

Когда вопрос задан так, ответ на него может быть только утвердительным. Тому, кто не верит, что радость, благодарность и верность Честертона человечески подлинны, лучше не терять времени на чтение его книг, а заняться чем-нибудь другим. Во-первых, книги его не таковы, чтобы изучать их исключительно ради литературного интереса; а во-вторых, если каждый из нас, живущих, натолкнувшись в разговоре на обидное недоверие, имеет право оборвать такой разговор, красиво ли пользоваться тем, что умерший писатель лишен возможности сделать то же самое и показать неуважительному читателю спину?

Реальных оснований подозревать Честертона в том, что он рассказал нам о своей жизни вместо правды приятную ложь, не существует; а кто обвиняет без оснований, клеветник. Кстати, другими источниками в общем подтверждается нарисованная в «Автобиографии» картина. Нужно быть циником, потерявшим рассудок, чтобы утверждать или, еще того хуже, намекать, будто таких здравых и чистых отношений в родительском доме, в дружеском кругу, в супружестве не может быть, потому что их быть не может. Это не только противно, это непозволительно глупо. Циника следует пожалеть, ради его же блага одернуть — и позабыть о нем.

С другой стороны, свойство жизни Честертона быть счастливой — это не такой факт, который можно принять к сведению и приобщить к делу наравне, скажем, с датами рождения и смерти. Это вообще не вопрос факта, а вопрос смысла, и решается он не «объективно», то есть не вне субъекта, а в субъекте и при его, субъекта, активном сотрудничестве. Ведь жизнь как таковая дает вовсе не счастье, а лишь условия для счастья; одновременно она дает и другое — достаточно благовидных предлогов, ссылаясь на которые мы можем уклониться от благодарности судьбе и людям, а значит, от счастья.

Благодарность — это самое сердце счастья; вычтите из счастья благодарность, и что останется? — всего-навсего благоприятные обстоятельства, не более того. А всерьез поблагодарить — дело поистине серьезное, и кто знает людей, знает, что оно дается нелегко.

Последнее решение, таким образом, положено в руки самого человека: либо он сумеет, что надо, простить — именно простить, а не просто проглотить обиду, — не забудет, разумеется, и сам попросить прощения, и в акте благодарности примет и признает свое счастье своим умом и волей; либо счастье будет разрушено вместе с благодарностью, и говорить тогда не о чем. А потому, если Честертон описывает свою жизнь как счастливую, мы куда больше узнаем о нем самом, чем о его жизни.

В ранних стихах он выражал потребность поблагодарить отдельно за каждый камень на дне ручья, за каждый лист на дереве и за каждую травинку на лугу. В поздней «Автобиографии» он сделал вещь более нешуточную — поблагодарил отдельно за каждого встреченного человека. Такова его философия счастья. Это именно философия, а не просто расположение души; и важно понять, чему она противостоит.

Есть ходячее сочетание слов: «право на счастье». Оно восходит к идеологии века руссоизма; в политическом контексте, скажем, американской Декларации независимости оно имеет четкий смысл, против которого Честертон, во всяком случае, не стал бы возражать. Но вне контекста формула становится опасной. Человек и впрямь склонен расценивать счастье как причитающееся ему право, как должок, который ему все никак не удосужатся выплатить.

Целая жизнь может быть загублена попыткой взыскать счастье с людей и судьбы, вести об этом недоданном счастье тяжбу и докучать жалобами небесам и земле. Но счастье нельзя получить по векселю, счастье получают только в подарок. Его незаслуженность и неожиданность — непременные свойства; его могло бы не быть, нас самих могло бы не быть. Кто из нас, спрашивал Честертон, достоин посмотреть на простой одуванчик?

В жизни Честертона большое место принадлежало стихии спора. Порой хочется сказать — чересчур большое. Спор провоцирует говорить шумно, с вызовом, с нажимом и эмфазой, с утрировкой акцентов. Кто поддается азарту спора, того, как известно, «заносит» — с Честертоном такое случалось нередко.

Конечно, он нашел бы, что возразить (и так получился бы еще один спор — о споре). Мы даже можем примерно представить себе его доводы. Он указал бы на то, что сама атмосфера спора очищает те самые страсти, которые развязывает, — конечно, при условии, что это честный спор, бескровный рыцарский поединок, не допускающий и тени ссоры с оппонентом. «Я ненавижу ссору, — говорил он, — потому что это помеха спору».

Если в споре и повышают голос, зато ни одно слово не падает в почтительную тишину, никто не смеет вещать в тоне оракула, ибо все, что будет сказано, заранее оспорено; и в этом демократизм спора. Лучше ярость, чем безразличие к своим и чужим убеждениям, и лучше любая резкость, чем тихая гордыня, ускользающая от спора в собственный эгоцентрический мир, с улыбкой любующаяся собой в зеркале. Резкость идет к мужскому товариществу, мужской дружбе, которых Честертон не мыслил себе без спора.

Друзья Честертона были великими спорщиками. Здесь нужно назвать двух человек: младшего брата Сесила и писателя Джозефа Илери Беллока. Пожалуй, для них обоих спор был более органичной страстью, чем для Честертона. Общей чертой всех троих было влечение к твердому «догмату», к отчетливо очерченному кредо — в пику расплывчатому либерализму, уклоняющемуся от выяснения собственной философии. Однако тем двоим недоставало честертоновского великодушия, а равно честертоновской мягкости и поэзии.

Они были куда жестче, не без ехидства, отчасти возведенного в принцип, в манеру вести себя и высказываться. Честертона они толкали в направлении сатиры, чуждом его темпераменту; впрочем, творческая личность брала свое, и сатирические мотивы сами собой преобразовывались под руками писателя, оборачиваясь в лучшем случае таинственной притчей, в худшем — веселым дурачеством.

Сесил в качестве журналиста занимался преимущественно тем, что кого-то разоблачал и выводил на чистую воду. Сейчас уже невозможно разобраться, какая доля справедливости присутствовала в его разоблачениях. В гражданском мужестве ему не откажешь, потому что задирал он людей весьма влиятельных; однажды ему даже грозило тюремное заключение за диффамацию. Но черты беспокойного демагога с антисемитским акцентом у него тоже были. Гилберт брата обожал, видел в нем правдолюбца, почти мученика, и после смерти Сесила во французском госпитале такое отношение естественным образом усилилось. Его влиянием порождены кое-какие пассажи, отмеченные не свойственной Честертону агрессивностью.

Беллок был блестящий стилист и, по свидетельству современников, еще более блестящий собеседник, виртуоз спора; в нем было что-то от дуэлянта. С очень широкими, хотя не всегда надежными, познаниями в области истории, а также социологии и отчасти политической экономии он соединял большую самоуверенность. Его суждения о европейском средневековье и Великой французской революции, которые он любил, и об английском шестнадцатом столетии, которое он не любил, отличались крайней решительностью.

Кое-что в своем собственном времени он сумел увидеть очень точно — например, подъем монополий и связанное с этим перерождение всего состава западного образа жизни. Его книгу «Государство рабов» даже теперь можно читать как пророчество. Именно он приучил думать о таких материях Честертона. В актуальной полемике они выступали бок о бок, нападая на капитализм и одновременно на социализм, отстаивая католическую веру и мелкую крестьянскую собственность; современники могли воспринимать их чуть ли не как двойников.

Бернард Шоу, непрерывно с ними споривший, придумал для них прозвище «Честербеллок», широко вошедшее в обиход. Сам Честертон с большим удовольствием говорит в «Автобиографии» о Честербеллоке как чудище с четырьмя ногами и двумя лицами, явившемся на свет из плохонького кафе в Сохо. Помимо убеждений их связывало схожее, несколько риторическое чувство стиля; но их души не были похожи.

Достаточно вспомнить, что лучшие стихи Беллока — это очень злое пересмеивание и вышучивание назидательной детской поэзии, своего рода черный юмор для детей, чтобы увидеть пропасть, отделявшую его от Честертона, которому мысль о детстве внушала совсем иные строки. Честертон был не то чтобы добродушнее — с этим не так просто, под покровом честертоновского добродушия скрываются разные вещи; но где-то в глубине его личности были неистощимые запасы такой радости, перед лицом которой колючие и кусачие выпады просто мелки.

Сесил был любимым братом, Беллок был лучшим другом. Ближе них никого не было — только Френсис. Честертону безудержно хотелось преклоняться перед ними и слушаться их; такая скромность симпатична, но результаты ее бывали плачевны. И то сказать, впрочем — сегодня нам куда легче заметить случаи, когда их влияние отклоняло их друга от органичного для него пути, чем оценить, в какой мере исходившая от них моральная поддержка помогла ему одолеть то, что сам он называл своей ленью, то есть мечтательную пассивность, присущую ему с детства, писать так много и так неутомимо, вести разговор с читателем так легко и уверенно.

Как говорится, нехорошо человеку быть одному, а без Сесила и в особенности без Беллока Честертону грозило бы одиночество если не в жизни (где с ним была Френсис), то в литературе. Похоже, мы должны не столько бранить их, сколько поблагодарить за то, что имеем его.

Так или иначе, этот случай более обычный; всем троим основательно или неосновательно казалось, что они — единомышленники. Совсем иное дело — тот самый Бернард Шоу, который окрестил своих оппонентов Честербеллоком. Честертон спорил с Шоу буквально обо всем на свете и еще кое о чем — о Боге и религии, о науке и научности, о национальном вопросе, о наилучшем социальном устроении человечества; и прочая, и прочая. Они спорили приватно и публично, устно, письменно и печатно, в письмах, статьях, книгах, рецензиях и лекциях.

Обращение Честертона в католицизм совершилось под аккомпанемент иронических комментариев Шоу; Честертон не оставался в долгу, настаивая, например, на большей логической четкости, а следовательно, «научности» старого понятия «Бог» в сравнении с любезной Шоу «силой жизни». Шоу свирепо нападал на мелкособственническую утопию Честертона, Честертон — на размеренный фабианский социализм Шоу.

Но никакие разногласия не могли им помешать восхищаться друг другом и выказывать друг другу искреннюю симпатию. Их отношения трудно назвать дружбой, но еще труднее отыскать для них другое имя. Во всяком случае, это было безупречное товарищество партнеров в поединке.

Но у Честертона был еще один противник, с которым он не переставал спорить и тогда, когда на поверхности никакого спора вообще не происходило, и только по чрезвычайно повышенному тону какого-нибудь простого утверждения можно догадываться, что автор задет не на шутку.

Этот вечный противник — сам Честертон, каким он был в юности, в те годы, когда учился последовательно в двух художественных школах; до крайности эмоционально избалованный и изнеженный, погруженный в вечные сны наяву, предоставивший неограниченную свободу бессознательным силам своей души, не связанный ничем конкретным и реальным. И все это происходило в душной атмосфере конца века, во времена Суинберна и Оскар Уайльда, когда от всех вещей словно исходил тонкий яд.

Мальчик еще оставался и добрым, по крайней мере, добродушным, и совершенно невинным в житейском смысле; но ему грозила опасность стать «артистической натурой» со всеми неприятными свойствами таковой. Почти неуловимое веяние того, что сам он потом назвал моральной анархией, грозило обессмыслить и радость и чистоту. Мы никогда ничего не поймем в Честертоне, если забудем, какие отчаянные усилия пришлось ему приложить, чтобы избежать этого.

Мы не поймем ни шока, ни восторга, с которыми он узнал когда-то, что его будущая жена — совсем другая, что она не имеет ни малейшего расположения к нескончаемым разговорам об искусстве и даже не любит лунного света, зато обожает возиться в саду; что самые модные писатели не представляют для нее никакого авторитета. Мы не поймем его романтического преклонения перед самыми неромантическими вещами и людьми — перед домовитостью женщины и непочтительным чувством товарищеского равенства в мужчине, перед грубой прямотой хорошего спорщика, перед крестьянской «творческой скупостью», а прежде всего — перед здравым смыслом и трюизмами традиционной морали.

Нельзя сказать, конечно, что в Честертоне не осталось на всю жизнь черт юноши, каким он был когда-то. Нельзя сказать и другое — что присутствие этих черт всегда составляло только его слабость. Слабость вообще не так легко отделить от силы — кто решится провести черту, на которой парадоксы Честертона перестают быть выражением абсолютно здравой свободы ума и начинают смахивать на то самое не в меру легкое движение духа в невесомости, что грозило в свое время ученику двух художественных школ?

До известных пределов слабость разумно рассматривать как оборотную сторону силы; но именно до известных пределов. Пределы своим слабостям поставил сам Честертон, и сделал он это в острой борьбе с самим собой. Он всю жизнь наказывал и унижал эстета в самом себе, подвергал его форменному бичеванию, да еще старался делать это весело. Отсюда понятно многое, что иначе выглядело бы как странная тяга к вульгарности. Все, что помогает шоковой терапии эстетизма, уже за это получает от Честертона похвалу — например, детектив или мелодрама.

С его точки зрения, лучше грубый смех, чем отрешенная и тихая улыбка превосходства, потому что во втором есть тонкое духовное зло, отсутствующее в первом. Что до приевшихся моральных прописей, они увидены как самое неожиданное, что есть на свете: как спасительная пристань по ту сторону безумия.

Если иметь в виду ранний опыт писателя, это понятно. В среде артистической молодежи парадоксы были нормой, а на прописи было наложено табу; поэтому, хотя привычка к парадоксам осталась у Честертона навсегда, он чувствовал, что настоящее мужество требуется ему для того, чтобы провозглашать прописи.

Его здравомыслие было не данностью, а выбором, драматичным, как всякий настоящий выбор.

Данный текст воспроизведен по изданию: С. С. Аверинцев: Гилберт Кит Честертон, или Неожиданность здравомыслия / Г. К. Честертон. Писатель в газете: художественная публицистика. М., 1984.

В бумажном издании этому тексту соответствуют страницы 329-342.

No comments: