http://www.istina.religare.ru/article373.html 1-2/2007
ВОСТОК – ЗАПАД
Райнер Мария Рильке: притяжение России
Марина Роднянская
Сейчас, когда русский мир пытается вновь обрести свою душу, опыт Рильке особенно важен. Поэтому он будет... возвращаться в Россию, которую боготворил и где его всегда принимали как своего.
Вяч. Куприянов
Таинственные пути судьбы, личной и творческой, вели Рильке к России. Его первая глубокая любовь – Лу Андреас Саломе, по-русски Луиза Густавовна Миллер – была уроженкой Петербурга. Она стала "русской музой" Рильке, его проводником в двух поездках в Россию в 1899 и 1900 годах, которые оставили неизгладимый след в душе поэта. "Россия сделала меня тем, что я есть", – писал он. Впечатления эти отразились в самом значительном произведении его зрелого периода – цикле "Часослов".
Его любовь к русской литературе выразилась в переводах "Слова о полку Игореве", произведений Чехова, Достоевского. А в последний год жизни Рильке, год его болезни и тяжких страданий, из России пришло утешение: признание и поклонение двух близких ему душ, двух преданных сердец – Бориса Пастернака и Марины Цветаевой. Так Россия сопровождала поэта до конца его земного пути.
А началось всё с одной встречи в Мюнхене 12 мая 1897 года. В этот день в доме романиста Якоба Вассермана Рильке встретился с Лу Андреас Саломе. "С именем Лу связана в жизни поэта не только его первая любовь, но прежде всего большая, проходящая сквозь десятилетия дружба двух равных, отношения, исполненные неистощимой плодотворности и доверия, прерванные лишь смертью поэта", – пишет Ганс Хольтхузен. Вместе с Лу в 1899 году Рильке в первый раз отправился в Россию. Путешественники выехали из Берлина 25 апреля и оказались в Москве в Чистый четверг.
Первый визит Рильке нанёс художнику Леониду Пастернаку, чьи живые воспоминания об этом посещении запечатлели для нас облик молодого поэта. "В один из прекрасных весенних дней после долгой суровой зимы... в мастерской моей предо мной стоял молодой, очень молодой человек, белокурый, хрупкий, в тёмно-зелёном тирольском плаще. В руках у него были рекомендательные письма от друзей моих в Германии... Просили меня также, насколько помню, познакомить его... с Толстым. Имя неизвестного мне поэта – Райнер Мария Рильке... не сказало мне ничего. Но весь внешний облик этого молодого немца, который небольшой мягкой бородкой и большими голубыми, по-детски чистыми, вопрошающими глазами скорее напоминал тонкого русского интеллигента, его благородная осанка, его жизнерадостное, подвижное существо, его необузданный восторг по поводу всего, им уже виденного в России, этой, как он выражался, "святой для него стране", – всё это сразу очаровало меня. И уже после первой короткой беседы мы чувствовали себя старыми добрыми друзьями".
"Тогдашняя Москва с её бесчисленными монастырями, башнями и златоглавыми церквами, с её высящимся над городом бело-золотистым, сияющим на солнце Кремлём уже издали являла собой картинку сказочной красоты. Но совершенно особенный, новый и интересный мир представляла собой Москва во время Страстной и Пасхальной недель... А исполненная благоговейного умиления и веры празднично-мистическая атмосфера пасхальной ночи в переполненном Кремле – какое глубокое и могучее впечатление должна была она произвести на восприимчивую, чуткую к выражению религиозных переживаний душу Рильке", – пишет Леонид Пастернак.
Действительно, эта пасхальная ночь в Кремле оказала столь сильное воздействие на душу поэта, что воспоминание о ней он хранил в памяти всю жизнь. "Один-единственный раз была у меня в жизни настоящая Пасха, – писал он Лу пять лет спустя из Рима, – это было тогда, той долгой, необычайной, особенной и бурной ночью, когда всюду толпился народ, а Иван Великий бил, настигая меня в темноте, удар за ударом. То была моя Пасха, и я думаю, мне хватит её на целую жизнь. В ту московскую ночь мне была торжественно подана весть, проникшая мне в кровь и в сердце, и теперь я знаю: Христос воскрес!"
28 апреля Рильке и Лу посетили Льва Толстого в его московском доме. Толстой резко высказывался о своём неприятии Православной Церкви. Как вспоминает Лу, он убеждал гостей "не поклоняться русским суевериям". И всё же Рильке был покорён личностью Толстого. Он писал матери об этом визите: "Вчера мы были приглашены на чай к графу Льву Толстому и провели у него два часа, получив огромное наслаждение от его доброты и человечности. Мы были тронуты простотой его любезности и как бы благословлены этим великим старцем, который способен так по-юношески проявлять свою доброту и злиться!"
Живя в Петербурге с 4 по 17 мая, Рильке с головой погрузился в изучение русской иконописи. "Я... рассматривал древние русские иконы, изучал изображения Христа и Мадонн Православной Церкви и понял, чем отличается Владимирская Богоматерь от Смоленской... – пишет он русской корреспондентке Елене Ворониной. – Итак, Вы чувствуете, какое огромное значение приобрели для меня эти русские недели. Моё искусство стало сильнее и богаче на целую необозримую область, и я возвращаюсь на родину во главе длинного каравана, тускло поблёскивающего добычей".
В России Рильке более всего поразила глубокая религиозность русской души, проявляющаяся в красоте православного богослужения. В его новелле из цикла "Истории о Господе Боге" герой рассказывает своему другу о России: "Когда Вы спросили, что это за страна, мне многое стало ясно... Видите ли... страна не атлас. В ней есть горы и бездны. И вверху и внизу она ведь тоже с чем-то соприкасается... – Наверное, с Богом? – Конечно, – подтвердил я, – с Богом. – А люди в России замечают это соседство? – Его замечают повсюду. Влияние Бога самое мощное". Далее Рильке говорит о забытом в современном мире понятии – благоговении. Оно проявляется, в частности, в том, как люди в храме повергаются ниц перед Богом. Немцы, видя это, думают: какое низкое раболепие, говорит герой новеллы, он же считает иначе. "Для чего падают ниц на землю? Этим как бы говорят: я благоговею. Но для этого достаточно обнажить голову – скажет немец. Ну, разумеется, и приветствие и поклон в какой-то мере выражают то же самое – однако это лишь сокращения, к которым прибегают в странах, где не хватает земли, чтобы все могли простираться на ней. Но к сокращениям быстро привыкают и начинают употреблять их механически, уже не вспоминая об их смысле. Поэтому хорошо, когда есть место и время для того, чтобы целиком выписать это прекрасное движение, это мудрое слово – благоговение".
Вскоре после возвращения из России Рильке пишет Елене Ворониной: "...Думали ли Вы когда-нибудь о том, что гордость и смирение – почти одно и то же, что, пожалуй, именно сходство обоих чувств можно даже было бы принять за меру их истинности и верности? А чувствовали Вы когда-нибудь, что к этому воззрению можно прийти в России, только в России? Перед маленькой часовней Иверской Богоматери в Москве: коленопреклонённые люди в ней выше тех, которые стоят, а те, что склоняются, выпрямляются до гигантской величины; так это бывает в России". В русской иконописи наиболее глубокое впечатление на Рильке произвели образы Богородицы. "Когда я буду знать русский язык и смогу говорить на нём, – пишет он той же корреспондентке, – я буду чувствовать себя до конца русским. Тогда я трижды, как православный, поклонюсь Знаменской, которую люблю больше всего... Уж, конечно, не в Исаакиевском соборе, а скорее в той маленькой церквушке, которую Васнецов построил в Абрамцеве, или в той, что находится в селе Останкино, или... ещё в какой-нибудь, где Богоматери обладают величием, которое в мечтах соединяешь с их девственностью и женственностью..."
Второе путешествие по России Рильке совершил вместе с Лу в 1900 году. Из Москвы они направились в Тулу, чтобы вновь посетить Льва Толстого в его имении Ясная Поляна. "Незабываемым майским днём в Ясной мне выпало счастье сопровождать на прогулке графа Толстого... – пишет Рильке Суворину. – ...Я видел рядом с собой великого старца, шагавшего спокойно и бодро: его белую бороду отвевало назад, и она всё время билась о его плечи, но его лицо (завершённый труд великой, могучей жизни) выглядело так, будто не было никакого ветра, как бы обнесённое собственной внутренней тишиной, в то время как он говорил слова уравновешенные и справедливые – я нередко слышу их и поныне в тихие добрые часы".
"Словно благословлённый, я продолжал свой путь, – пишет Рильке в том же письме. – Недолгое время я провёл в Киеве, где посетил монастырские пещеры и близлежащие скиты, потом спустился по реке до Кременчуга, пересёк целую область и наконец у Саратова ступил на берег великой Волги. И нет у меня надежды пережить сызнова столь великие дни, какие я пережил, когда плыл пароходом вверх по течению. Что я видел до этого – было лишь уменьшенным образом страны, реки и мира, здесь же всё подлинно. Мне кажется, я увидел само творение. Здесь все вещи – по замыслу Бога Отца..." Высадившись в Ярославле, Рильке и Лу провели три дня в деревне Кресты-Богородское, расположенной на холме высоко над Волгой. В письме к матери поэт рассказывал: "Я провёл три дня в маленькой избе, живя как крестьянин среди крестьян. Я спал без постели и делил с моими хозяевами ту скудную пищу, которой они изредка питались в часы их тяжёлой работы".
Быть может, именно там, в волжской деревне, пережил Рильке то чувство потерянности, тоскливой российской безысходности, которое он с такой остротой выразил в стихотворении из "Часослова":
Последний дом в деревне одинок, Как будто он последний в мире дом, Дорога в ночь ушла, и даже днём Вернуть назад её никто не смог. Деревня – это только переход Меж двух миров, там время не течёт, И потому скитается народ Или безвестно гибнет на пути.
Во время второго путешествия в Россию Рильке удивительным образом встретился с сыном Леонида Пастернака, будущим поэтом, – в последний год жизни Рильке их свяжет эпистолярная дружба. "Совершенно случайно мы встретились на станции между Москвой и Тулой, – вспоминает Пастернак-отец. – Я с семьёй ехал на юг... вышел из вагона... [и] вдруг увидел Рильке... Оказалось, что он собирается в Ясную Поляну... Интересным совпадением было также то, что мой сын Борис, бывший тогда десятилетним гимназистом и находившийся со мной на перроне станции, в первый и последний раз в жизни видел моего молодого немецкого друга".
Через тридцать лет Борис Пастернак опишет эту знаменательную для него встречу в повести "Охранная грамота": "Жарким летним утром с Курского вокзала отходит курьерский поезд. Перед самым отправлением к окну станции подходит кто-то в чёрной тирольской разлетайке. С ним высокая женщина. Втроём с отцом они говорят о чём-то одном, во что все вместе посвящены, с одинаковой теплотой, но женщина перекидывается с мамой отрывочными словами по-русски, незнакомец же говорит только по-немецки. Хотя я и знаю этот язык в совершенстве, но таким я его никогда не слыхал... Потом они прощаются и уходят в свой вагон... Лицо и происшествие забываются и, как можно предположить, навсегда".
"И не снилось тогда ни ему, ни мне, – пишет Пастернак-старший, – что великий немецкий поэт так сильно в будущем повлияет на него, Бориса, и что ему, в свою очередь, дано будет своими переводами способствовать ознакомлению молодых литературных кругов России с творчеством Рильке".
Всецело поглощённый Россией, Рильке изучает русскую литературу и живопись, занимается переводами. Ещё в первой поездке он стал изучать русский язык, в 1900–1901 годах пишет восемь стихотворений по-русски. Лу Андреас Саломе, которой эти стихи были посвящены, считала, что "хоть они и грешат в отношении грамматики, но всё же, непостижимо почему, поэтичны". И правда, поэт не владел в совершенстве русским языком, когда писал их, и они так и напечатаны, как сказано в примечании, "с соблюдением орфографии подлинника", то есть с ошибками. Но гениальность Рильке преодолевает несовершенство языка и, мало того, придаёт этим неправильностям какую-то особую трогательность, пронзительную искренность. Когда, например, Рильке пишет "я так один..." – кажется, что так мог бы сказать ребёнок.
Я так один. Никто не понимает молчанье: голос моих длинных дней и ветра нет, который открывает большие небеса моих очей. Перед окном огромный день, чужой край города, какой-нибудь большой лежит и ждёт. Думаю: это я? Чего я жду? И где моя душа?
Россия была настолько притягательна для поэта, что одно время он даже думал о том, чтобы обосноваться здесь навсегда. Через А. Бенуа Рильке передал письмо к Суворину, где объяснял своё желание переселиться в Россию: "Я – одинокий и лишний в этой стране (Германии), где нет смирения и нет Бога для смиренных и молчаливых. И я не сомневался бы, что буду везде таким же одиноким, потерянным и лишним, если бы дважды... не посетил России, где я узнал, что и у меня есть родина, что на земле есть край, в котором я мог бы пустить корни, и есть народ, который я мог бы любить, который – люблю...
Соедините меня как угодно с Вашей великой и полной будущего страной, в которую я верю каждой частицей своего чувства..."
К письму Рильке прилагал свою статью о русском искусстве. Ответа Суворина мы не знаем.
К сожалению, соединиться с Россией поэту не удалось, однако до конца жизни он называл её своей родиной. "То, что Россия – моя родина, – пишет он в письме к Лу 15 августа 1903 года, – принадлежит к великим и таинственным внутренним убеждениям, которыми я живу". За несколько месяцев до смерти, 17 марта 1926 года, он вновь затрагивает эту тему: "Россия стала в определённом смысле основой моего жизнепереживания и жизневосприятия, точно так же, как Париж стал базисом моей художественной воли".
О том, как глубоко понимал Рильке весь трагизм событий, происходивших в России в 1920-е годы, а также о его пророческом предчувствии духовного возрождения России в будущем свидетельствует написанное им незадолго до смерти письмо к давнишнему другу Л. Пастернаку: "Я хочу Вас сразу же заверить, что Вы и Ваши близкие и всё, что касается старой России (незабываемая таинственная сказка), всё то, о чём Вы напомнили Вашим письмом, – всё это осталось для меня родным, дорогим, святым и навечно легло в основание моей жизни! Да, всем нам пришлось пережить немало перемен, и прежде всего – Вашей стране. Но если нам и не суждено дожить до её возрождения, то потому лишь, что глубинная, исконная, вечно претерпевающая Россия вернулась ныне к своим потаённым корням, как это было уже с ней однажды под игом татарщины; кто усомнится в том, что она живёт и, объятая темнотой, незримо и медленно, в святой своей неторопливости, собирается с силами для какого-нибудь, ещё, быть может, более далёкого будущего? Ваше изгнание, изгнание многих бесконечно преданных ей людей питается этим подготовлением, которое протекает в известной мере подспудно; и подобно тому, как исконная Россия ушла под землю, скрылась в земле, так и все вы покинули её лишь для того, чтобы сохранить ей верность сейчас, когда она затаилась".
Последний привет любви из России пришёл к Рильке незадолго до смерти. В 1926 году, узнав от Леонида Пастернака, что Рильке следит за его литературными успехами, Борис Пастернак послал боготворимому им поэту большое письмо по-немецки. "Великий, обожаемый поэт! Я не знаю, где кончилось бы это письмо и чем бы оно отличалось от жизни, позволь я заговорить в полный голос чувствам любви, удивления, признательности, которые испытываю вот уже двадцать лет. Я обязан Вам основными чертами моего характера, всем складом моей духовной жизни. Они созданы Вами... Я вне себя от радости, что стал Вам известен как поэт – мне так же трудно представить себе это, как если бы речь шла о Пушкине или Эсхиле. Чувство невообразимости такого сцепления судеб, своей щемящей невозможностью пронизывающее меня, когда я пишу эти строки, не поддаётся никакому выражению. То, что я попался Вам на глаза, потрясло меня".
В письме Пастернак заочно знакомит Рильке с Мариной Цветаевой и сообщает её парижский адрес. Между Рильке и Цветаевой завязалась оживлённая переписка. Так последний год жизни поэта был озарён удивительной дружбой близких ему по духу людей, дружбой, которой дано было осуществиться только в письмах. Пастернак и Цветаева мечтали о встрече с Рильке, но этому не суждено было сбыться. 29 декабря 1926 года Рильке не стало. "Борис, мы никогда не поедем к Рильке, того города уже нет", – написала Цветаева Пастернаку, узнав о смерти поэта.
Круг жизни Райнера Марии Рильке был завершён. Россия стояла у истоков его пути, Россия сопутствовала ему в последние годы жизни и оплакивала его смерть.
О том, насколько живы были в душе поэта воспоминания о России, говорит одно из его поздних стихотворений, вошедшее в цикл "Сонеты к Орфею", написанный в 1922 году. "Помнишь ли того свободного, счастливого белого коня с колом, привязанным к его ноге, который однажды под вечер вылетел к нам навстречу на лугу возле Волги?.. – пишет он Лу, объясняя появление этого стихотворения. – Что есть время? Что считать современностью? Через столько лет он вылетел мне навстречу, переполненный своим счастьем, влетев в широко распахнутое моё чувство". Летящий по полю белый конь в стихотворении Рильке – словно символ безвозвратно ушедшей мечты о России, какой она предстала ему в дни юности и какой навсегда запечатлелась в его сердце и памяти:
О, мой Господь, что принести Мне в дар Тебе – Тому, Кто даровал своим Созданьям слух? Воспоминанья об одном весеннем дне: Россия, вечер, лошадь, луг... С холма из-за деревни белый конь летел, За путы волоча вдруг выдернутый кол. Конь по ночным полям бродить хотел, Как бился гривы вспененный хохол! Он счастьем озорства был озарён, Он прорывал стеснённый свой галоп. Он бешено был кровью вознесён. Как чувствовал пространство его лоб! Он пел и слушал, замыкая сказки круг, Вот дар мой, Господи, – возьми из рук. †
ВОСТОК – ЗАПАД
Райнер Мария Рильке: притяжение России
Марина Роднянская
Вяч. Куприянов
Таинственные пути судьбы, личной и творческой, вели Рильке к России. Его первая глубокая любовь – Лу Андреас Саломе, по-русски Луиза Густавовна Миллер – была уроженкой Петербурга. Она стала "русской музой" Рильке, его проводником в двух поездках в Россию в 1899 и 1900 годах, которые оставили неизгладимый след в душе поэта. "Россия сделала меня тем, что я есть", – писал он. Впечатления эти отразились в самом значительном произведении его зрелого периода – цикле "Часослов".
Его любовь к русской литературе выразилась в переводах "Слова о полку Игореве", произведений Чехова, Достоевского. А в последний год жизни Рильке, год его болезни и тяжких страданий, из России пришло утешение: признание и поклонение двух близких ему душ, двух преданных сердец – Бориса Пастернака и Марины Цветаевой. Так Россия сопровождала поэта до конца его земного пути.
А началось всё с одной встречи в Мюнхене 12 мая 1897 года. В этот день в доме романиста Якоба Вассермана Рильке встретился с Лу Андреас Саломе. "С именем Лу связана в жизни поэта не только его первая любовь, но прежде всего большая, проходящая сквозь десятилетия дружба двух равных, отношения, исполненные неистощимой плодотворности и доверия, прерванные лишь смертью поэта", – пишет Ганс Хольтхузен. Вместе с Лу в 1899 году Рильке в первый раз отправился в Россию. Путешественники выехали из Берлина 25 апреля и оказались в Москве в Чистый четверг.
Первый визит Рильке нанёс художнику Леониду Пастернаку, чьи живые воспоминания об этом посещении запечатлели для нас облик молодого поэта. "В один из прекрасных весенних дней после долгой суровой зимы... в мастерской моей предо мной стоял молодой, очень молодой человек, белокурый, хрупкий, в тёмно-зелёном тирольском плаще. В руках у него были рекомендательные письма от друзей моих в Германии... Просили меня также, насколько помню, познакомить его... с Толстым. Имя неизвестного мне поэта – Райнер Мария Рильке... не сказало мне ничего. Но весь внешний облик этого молодого немца, который небольшой мягкой бородкой и большими голубыми, по-детски чистыми, вопрошающими глазами скорее напоминал тонкого русского интеллигента, его благородная осанка, его жизнерадостное, подвижное существо, его необузданный восторг по поводу всего, им уже виденного в России, этой, как он выражался, "святой для него стране", – всё это сразу очаровало меня. И уже после первой короткой беседы мы чувствовали себя старыми добрыми друзьями".
"Тогдашняя Москва с её бесчисленными монастырями, башнями и златоглавыми церквами, с её высящимся над городом бело-золотистым, сияющим на солнце Кремлём уже издали являла собой картинку сказочной красоты. Но совершенно особенный, новый и интересный мир представляла собой Москва во время Страстной и Пасхальной недель... А исполненная благоговейного умиления и веры празднично-мистическая атмосфера пасхальной ночи в переполненном Кремле – какое глубокое и могучее впечатление должна была она произвести на восприимчивую, чуткую к выражению религиозных переживаний душу Рильке", – пишет Леонид Пастернак.
Действительно, эта пасхальная ночь в Кремле оказала столь сильное воздействие на душу поэта, что воспоминание о ней он хранил в памяти всю жизнь. "Один-единственный раз была у меня в жизни настоящая Пасха, – писал он Лу пять лет спустя из Рима, – это было тогда, той долгой, необычайной, особенной и бурной ночью, когда всюду толпился народ, а Иван Великий бил, настигая меня в темноте, удар за ударом. То была моя Пасха, и я думаю, мне хватит её на целую жизнь. В ту московскую ночь мне была торжественно подана весть, проникшая мне в кровь и в сердце, и теперь я знаю: Христос воскрес!"
28 апреля Рильке и Лу посетили Льва Толстого в его московском доме. Толстой резко высказывался о своём неприятии Православной Церкви. Как вспоминает Лу, он убеждал гостей "не поклоняться русским суевериям". И всё же Рильке был покорён личностью Толстого. Он писал матери об этом визите: "Вчера мы были приглашены на чай к графу Льву Толстому и провели у него два часа, получив огромное наслаждение от его доброты и человечности. Мы были тронуты простотой его любезности и как бы благословлены этим великим старцем, который способен так по-юношески проявлять свою доброту и злиться!"
Живя в Петербурге с 4 по 17 мая, Рильке с головой погрузился в изучение русской иконописи. "Я... рассматривал древние русские иконы, изучал изображения Христа и Мадонн Православной Церкви и понял, чем отличается Владимирская Богоматерь от Смоленской... – пишет он русской корреспондентке Елене Ворониной. – Итак, Вы чувствуете, какое огромное значение приобрели для меня эти русские недели. Моё искусство стало сильнее и богаче на целую необозримую область, и я возвращаюсь на родину во главе длинного каравана, тускло поблёскивающего добычей".
В России Рильке более всего поразила глубокая религиозность русской души, проявляющаяся в красоте православного богослужения. В его новелле из цикла "Истории о Господе Боге" герой рассказывает своему другу о России: "Когда Вы спросили, что это за страна, мне многое стало ясно... Видите ли... страна не атлас. В ней есть горы и бездны. И вверху и внизу она ведь тоже с чем-то соприкасается... – Наверное, с Богом? – Конечно, – подтвердил я, – с Богом. – А люди в России замечают это соседство? – Его замечают повсюду. Влияние Бога самое мощное". Далее Рильке говорит о забытом в современном мире понятии – благоговении. Оно проявляется, в частности, в том, как люди в храме повергаются ниц перед Богом. Немцы, видя это, думают: какое низкое раболепие, говорит герой новеллы, он же считает иначе. "Для чего падают ниц на землю? Этим как бы говорят: я благоговею. Но для этого достаточно обнажить голову – скажет немец. Ну, разумеется, и приветствие и поклон в какой-то мере выражают то же самое – однако это лишь сокращения, к которым прибегают в странах, где не хватает земли, чтобы все могли простираться на ней. Но к сокращениям быстро привыкают и начинают употреблять их механически, уже не вспоминая об их смысле. Поэтому хорошо, когда есть место и время для того, чтобы целиком выписать это прекрасное движение, это мудрое слово – благоговение".
Вскоре после возвращения из России Рильке пишет Елене Ворониной: "...Думали ли Вы когда-нибудь о том, что гордость и смирение – почти одно и то же, что, пожалуй, именно сходство обоих чувств можно даже было бы принять за меру их истинности и верности? А чувствовали Вы когда-нибудь, что к этому воззрению можно прийти в России, только в России? Перед маленькой часовней Иверской Богоматери в Москве: коленопреклонённые люди в ней выше тех, которые стоят, а те, что склоняются, выпрямляются до гигантской величины; так это бывает в России". В русской иконописи наиболее глубокое впечатление на Рильке произвели образы Богородицы. "Когда я буду знать русский язык и смогу говорить на нём, – пишет он той же корреспондентке, – я буду чувствовать себя до конца русским. Тогда я трижды, как православный, поклонюсь Знаменской, которую люблю больше всего... Уж, конечно, не в Исаакиевском соборе, а скорее в той маленькой церквушке, которую Васнецов построил в Абрамцеве, или в той, что находится в селе Останкино, или... ещё в какой-нибудь, где Богоматери обладают величием, которое в мечтах соединяешь с их девственностью и женственностью..."
Второе путешествие по России Рильке совершил вместе с Лу в 1900 году. Из Москвы они направились в Тулу, чтобы вновь посетить Льва Толстого в его имении Ясная Поляна. "Незабываемым майским днём в Ясной мне выпало счастье сопровождать на прогулке графа Толстого... – пишет Рильке Суворину. – ...Я видел рядом с собой великого старца, шагавшего спокойно и бодро: его белую бороду отвевало назад, и она всё время билась о его плечи, но его лицо (завершённый труд великой, могучей жизни) выглядело так, будто не было никакого ветра, как бы обнесённое собственной внутренней тишиной, в то время как он говорил слова уравновешенные и справедливые – я нередко слышу их и поныне в тихие добрые часы".
"Словно благословлённый, я продолжал свой путь, – пишет Рильке в том же письме. – Недолгое время я провёл в Киеве, где посетил монастырские пещеры и близлежащие скиты, потом спустился по реке до Кременчуга, пересёк целую область и наконец у Саратова ступил на берег великой Волги. И нет у меня надежды пережить сызнова столь великие дни, какие я пережил, когда плыл пароходом вверх по течению. Что я видел до этого – было лишь уменьшенным образом страны, реки и мира, здесь же всё подлинно. Мне кажется, я увидел само творение. Здесь все вещи – по замыслу Бога Отца..." Высадившись в Ярославле, Рильке и Лу провели три дня в деревне Кресты-Богородское, расположенной на холме высоко над Волгой. В письме к матери поэт рассказывал: "Я провёл три дня в маленькой избе, живя как крестьянин среди крестьян. Я спал без постели и делил с моими хозяевами ту скудную пищу, которой они изредка питались в часы их тяжёлой работы".
Быть может, именно там, в волжской деревне, пережил Рильке то чувство потерянности, тоскливой российской безысходности, которое он с такой остротой выразил в стихотворении из "Часослова":
Последний дом в деревне одинок, Как будто он последний в мире дом, Дорога в ночь ушла, и даже днём Вернуть назад её никто не смог. Деревня – это только переход Меж двух миров, там время не течёт, И потому скитается народ Или безвестно гибнет на пути.
Во время второго путешествия в Россию Рильке удивительным образом встретился с сыном Леонида Пастернака, будущим поэтом, – в последний год жизни Рильке их свяжет эпистолярная дружба. "Совершенно случайно мы встретились на станции между Москвой и Тулой, – вспоминает Пастернак-отец. – Я с семьёй ехал на юг... вышел из вагона... [и] вдруг увидел Рильке... Оказалось, что он собирается в Ясную Поляну... Интересным совпадением было также то, что мой сын Борис, бывший тогда десятилетним гимназистом и находившийся со мной на перроне станции, в первый и последний раз в жизни видел моего молодого немецкого друга".
Через тридцать лет Борис Пастернак опишет эту знаменательную для него встречу в повести "Охранная грамота": "Жарким летним утром с Курского вокзала отходит курьерский поезд. Перед самым отправлением к окну станции подходит кто-то в чёрной тирольской разлетайке. С ним высокая женщина. Втроём с отцом они говорят о чём-то одном, во что все вместе посвящены, с одинаковой теплотой, но женщина перекидывается с мамой отрывочными словами по-русски, незнакомец же говорит только по-немецки. Хотя я и знаю этот язык в совершенстве, но таким я его никогда не слыхал... Потом они прощаются и уходят в свой вагон... Лицо и происшествие забываются и, как можно предположить, навсегда".
"И не снилось тогда ни ему, ни мне, – пишет Пастернак-старший, – что великий немецкий поэт так сильно в будущем повлияет на него, Бориса, и что ему, в свою очередь, дано будет своими переводами способствовать ознакомлению молодых литературных кругов России с творчеством Рильке".
Всецело поглощённый Россией, Рильке изучает русскую литературу и живопись, занимается переводами. Ещё в первой поездке он стал изучать русский язык, в 1900–1901 годах пишет восемь стихотворений по-русски. Лу Андреас Саломе, которой эти стихи были посвящены, считала, что "хоть они и грешат в отношении грамматики, но всё же, непостижимо почему, поэтичны". И правда, поэт не владел в совершенстве русским языком, когда писал их, и они так и напечатаны, как сказано в примечании, "с соблюдением орфографии подлинника", то есть с ошибками. Но гениальность Рильке преодолевает несовершенство языка и, мало того, придаёт этим неправильностям какую-то особую трогательность, пронзительную искренность. Когда, например, Рильке пишет "я так один..." – кажется, что так мог бы сказать ребёнок.
Я так один. Никто не понимает молчанье: голос моих длинных дней и ветра нет, который открывает большие небеса моих очей. Перед окном огромный день, чужой край города, какой-нибудь большой лежит и ждёт. Думаю: это я? Чего я жду? И где моя душа?
Россия была настолько притягательна для поэта, что одно время он даже думал о том, чтобы обосноваться здесь навсегда. Через А. Бенуа Рильке передал письмо к Суворину, где объяснял своё желание переселиться в Россию: "Я – одинокий и лишний в этой стране (Германии), где нет смирения и нет Бога для смиренных и молчаливых. И я не сомневался бы, что буду везде таким же одиноким, потерянным и лишним, если бы дважды... не посетил России, где я узнал, что и у меня есть родина, что на земле есть край, в котором я мог бы пустить корни, и есть народ, который я мог бы любить, который – люблю...
Соедините меня как угодно с Вашей великой и полной будущего страной, в которую я верю каждой частицей своего чувства..."
К письму Рильке прилагал свою статью о русском искусстве. Ответа Суворина мы не знаем.
К сожалению, соединиться с Россией поэту не удалось, однако до конца жизни он называл её своей родиной. "То, что Россия – моя родина, – пишет он в письме к Лу 15 августа 1903 года, – принадлежит к великим и таинственным внутренним убеждениям, которыми я живу". За несколько месяцев до смерти, 17 марта 1926 года, он вновь затрагивает эту тему: "Россия стала в определённом смысле основой моего жизнепереживания и жизневосприятия, точно так же, как Париж стал базисом моей художественной воли".
О том, как глубоко понимал Рильке весь трагизм событий, происходивших в России в 1920-е годы, а также о его пророческом предчувствии духовного возрождения России в будущем свидетельствует написанное им незадолго до смерти письмо к давнишнему другу Л. Пастернаку: "Я хочу Вас сразу же заверить, что Вы и Ваши близкие и всё, что касается старой России (незабываемая таинственная сказка), всё то, о чём Вы напомнили Вашим письмом, – всё это осталось для меня родным, дорогим, святым и навечно легло в основание моей жизни! Да, всем нам пришлось пережить немало перемен, и прежде всего – Вашей стране. Но если нам и не суждено дожить до её возрождения, то потому лишь, что глубинная, исконная, вечно претерпевающая Россия вернулась ныне к своим потаённым корням, как это было уже с ней однажды под игом татарщины; кто усомнится в том, что она живёт и, объятая темнотой, незримо и медленно, в святой своей неторопливости, собирается с силами для какого-нибудь, ещё, быть может, более далёкого будущего? Ваше изгнание, изгнание многих бесконечно преданных ей людей питается этим подготовлением, которое протекает в известной мере подспудно; и подобно тому, как исконная Россия ушла под землю, скрылась в земле, так и все вы покинули её лишь для того, чтобы сохранить ей верность сейчас, когда она затаилась".
Последний привет любви из России пришёл к Рильке незадолго до смерти. В 1926 году, узнав от Леонида Пастернака, что Рильке следит за его литературными успехами, Борис Пастернак послал боготворимому им поэту большое письмо по-немецки. "Великий, обожаемый поэт! Я не знаю, где кончилось бы это письмо и чем бы оно отличалось от жизни, позволь я заговорить в полный голос чувствам любви, удивления, признательности, которые испытываю вот уже двадцать лет. Я обязан Вам основными чертами моего характера, всем складом моей духовной жизни. Они созданы Вами... Я вне себя от радости, что стал Вам известен как поэт – мне так же трудно представить себе это, как если бы речь шла о Пушкине или Эсхиле. Чувство невообразимости такого сцепления судеб, своей щемящей невозможностью пронизывающее меня, когда я пишу эти строки, не поддаётся никакому выражению. То, что я попался Вам на глаза, потрясло меня".
В письме Пастернак заочно знакомит Рильке с Мариной Цветаевой и сообщает её парижский адрес. Между Рильке и Цветаевой завязалась оживлённая переписка. Так последний год жизни поэта был озарён удивительной дружбой близких ему по духу людей, дружбой, которой дано было осуществиться только в письмах. Пастернак и Цветаева мечтали о встрече с Рильке, но этому не суждено было сбыться. 29 декабря 1926 года Рильке не стало. "Борис, мы никогда не поедем к Рильке, того города уже нет", – написала Цветаева Пастернаку, узнав о смерти поэта.
Круг жизни Райнера Марии Рильке был завершён. Россия стояла у истоков его пути, Россия сопутствовала ему в последние годы жизни и оплакивала его смерть.
О том, насколько живы были в душе поэта воспоминания о России, говорит одно из его поздних стихотворений, вошедшее в цикл "Сонеты к Орфею", написанный в 1922 году. "Помнишь ли того свободного, счастливого белого коня с колом, привязанным к его ноге, который однажды под вечер вылетел к нам навстречу на лугу возле Волги?.. – пишет он Лу, объясняя появление этого стихотворения. – Что есть время? Что считать современностью? Через столько лет он вылетел мне навстречу, переполненный своим счастьем, влетев в широко распахнутое моё чувство". Летящий по полю белый конь в стихотворении Рильке – словно символ безвозвратно ушедшей мечты о России, какой она предстала ему в дни юности и какой навсегда запечатлелась в его сердце и памяти:
 |
| A 1914 painting by Leonid Pasternak of the Pasternak children, left to right: Boris, Josephine, Lydia, Alexander Pasternak. The occasion was their parents' 25th wedding anniversary. |
О, мой Господь, что принести Мне в дар Тебе – Тому, Кто даровал своим Созданьям слух? Воспоминанья об одном весеннем дне: Россия, вечер, лошадь, луг... С холма из-за деревни белый конь летел, За путы волоча вдруг выдернутый кол. Конь по ночным полям бродить хотел, Как бился гривы вспененный хохол! Он счастьем озорства был озарён, Он прорывал стеснённый свой галоп. Он бешено был кровью вознесён. Как чувствовал пространство его лоб! Он пел и слушал, замыкая сказки круг, Вот дар мой, Господи, – возьми из рук. †
No comments:
Post a Comment