7.14.2012

ალბერ კამიუ ტრაღიკულ ხანაზე, ჯანყზე და ტერორისტებზე-2:


ესოდენ აშკარა თავდავიწყება სხვების სიცოცხლეზე ესეთ ზრუნვასთან ერთად გვაფიქრებინებს რომ შეყოყმანებული მკვლელებისთვის მათი ბედი იყო უკიდურეს წინააღმდეგობათა ნასკვი.უნდა ვიფიქროთ რომ ძალადობის დაშვებისას მათ ის მაინც გაუმართლებლად მიაჩნდათ. მკვლელობა მათთვის იყო აუცილებელი მაგრამ უპატიებელი ქმედება. ასეთ საშინელ პრობლემასთან შეჯახებისას უშუალო ნატურები ყველაზე ხშირად ივიწყებენ მის ერთ-ერთ მხარეს. ისინი ან ფორმალური პრინციპების სახელით დაუშვებლად აცხადებენ ნებისმიერ უშუალო ძალადობას და ამით უშვებენ მსოფლიო-ისტორიულ დონეზე ფარული ძალადობის გაძლიერებას ან ისტორიის სახელით აცხადებენ ძალადობის აუცილებლობას და მკვლელობას მკვლელობაზე ახვავებენ სანამ ისტორია არ გადაიქცევა ადამიანში ყველაფერი ადამიანურის დათრგუნვად.
სწორედ ამით აიხსნება თანამედროვე ბურჟუაზიული და რევოლუციური ნიჰილიზმის ორმაგი სახე.
ის, უკიდურესობებისკენ მიდრეკილი ნატურები რომლებზეც ვლაპარაკობთ არ ივიწყებდნენ არაფერს. ისინი ვერ ამართლებდნენ იმას რასაც აუცილებლად თვლიდნენ და მათ გადაწყვიტეს გამართლება თავის თავში ენახათ,თავგანწირვით გაეცათ პასუხი მათ წინაშე მდგარ კითხვაზე. 

მათთვის, ისევე როგორც წინამორბედი ბუნტოვშჩიკებისთვის,მკვლელობა იგივდებოდა თვითმკვლელობასთან. ერთი სიცოცხლე მათთვის იყო მეორის ანაზღაურება და ეს ორივე მსხვერპლი იყო რაღაც მომავალ ღირებულებათა საწინდარი.
კალიაევს, ვოინაროვსკის და სხვებს სჯეროდათ სისცოცხლეთა თანაბარი მნიშვნელობისა და ისინი ასე არ აყენებდნენ იდეას ადამიანის სიცოცხლეზე უფრო მაღლა თუმცა ხოცავდნენ იდეური მოტივებით. მკაცრად თუ ვიტყვით ისინი ცხოვრობდნენ იდეის სიმაღლეზე. და საბოლოო ანგარიშით ამართლებდნენ მას საკუთარ სიკვდილში მისი განხორციელებით.
ჩვენ აქაც საქმე გვაქვს ბუნტის არა რელიგიურ მაგრამ მეტაფიზიკურ კონცეფციასთან.

ამ ადამიანებს შეცვლიან სხვები,ისეთივე ყოვლისმშთანთქმელი იდეით შეპყრობილები. მაგრამ ისინი წინამორბედთა მეთოდებს სენტიმენტალურად ჩათვლიან და არ აღიარებენ ერთი ადამიანის სიცოცხლეს სხვა ადამიანის სიცოცხლის ტოლფას მოვლენად.

ისინი ადამიანის სიცოცხლეზე უფრო მაღლა დააყენებენ აბსტრაქტულ იდეას,თუნდაც ისტორიად წოდებულს. თვითონ წინასწარ დაემორჩილებიან ამ აბსტრაქტულ იდეას და შეეცდებიან სხვების მისადმი დამორჩილებას. ჯანყის პრობლემას ეხლა გადაწყვეტს არა არითმეტიკა არამედ ალბათობათა თეორია.


იდეის მომავალ განხორციელებასთან ერთად ადამიანის სიცოცხლე შეიძლება იყოს ყველაფერი ან არაფერი. რაც უფრო მეტად ირწმუნებენ მომავალი " მათემატიკოსები" ამ იდეას მით უფრო ნაკლები ეღირება ადამიანის სიცოცხლე,და უკიდურეს შემთხვევაში ის არაფერი ეღირება.

კიდევ უნდა განვიხილოთ ეს უკიდურესი შემთხვევა ანუ მოფილოსოფოსო ჯალათების და სახელმწიფო ტერორიზმის შემთხვევა, მანამდე კი მაშინ როდესაც 1905 წლის ბუნტავშჩიკები უკანასკნელი ზღვარის გადაულახავად ყუმბარების გრუხუნში გვიმტკეცებენ რომ ბუნტად დარჩენილ ბუნტს არ მოაქვს არც ნუგეში და არც იდეური დამშვიდება მათ ერთადერთ უკამათო გამარჯვებად რჩება მარტოობის და უარყოფის დამარცხება..

მათ მიერ უარყოფილი და მათი უარმყოფელი საზოგადოების შუაგულში მყოფი ეს ხალხი ცდილობთა თანდათანობით ერთიან ძმობად ჩამოყალიბებას. 

მათი სასოწარკვეთილების და იმედის უზომობაზე წარმოდგენას გვაძლევს  დანახვა იმისა თუ როგორ უყვარდათ მათ ერთმანეთი კატორღაზეც კი. მათ უყვარდათ მათი დამონებული და უხმო თანამოძმეების ურიცხვი მასებიც.  


ამ სიყვარულის მსახურები რომ გამხდარიყვნენ ისინი ჯერ მკვლელები უნდა გამხდარიყვნენ. უმანკოების სამეფოს დასამკვიდრებლად ისინი დამნაშაავეებად უნდა გადაქცეულიყვნენ.

ეს წინააღმდეგობა იხსნებოდა მხოლოდ მათი ცხოვრების უკანასკნელ წამს.მარტოობა და კეთილშობილება,სასოწარკვეთილება და იმედი დაძლეული შეიძლებოდა ყოფილიყო მხოლოდ სიკვდილის ნებაყოფლობითი მიღებით. 1881 წელს ქლეკსანდრ მეორეზე თავდასხმის მომწყობი და მეფის დაღუპვამდე სამი დღით ადრე დაპატიმრებული ჟელიაბოვი თხოულობდა მის სიკვდილით დასჯას ნანდვილ მკვლელთან ერთად. " მხოლოდ ხელისუფალთა ლაჩრობით,წერდა ის ხელისუფლებისთვის გაგზავნილ მიმართვაში,შეიძლება აიხსნას ის რომ 2 სახრჩობელის მაგივრად იქნება მხოლოდ 1".ის ცდებოდა, აღიმართა 5 სახრჩობელა და ერთი სახრჩობელა მისი საყვარელი ქალისთვის იყო განკუთვნილი.

მაგრამ ჟელიაბოვი სიკვდილს შეხვდა ღიმილით მაშინ როდესაც დაკითხვების დროს მოღალატედ ქცეული რისაკოვი იმდენად გაგიჟდა შიშისგან რომ მოუხდათ მისი ეშაფოტზე  ძალით გათრევა.       
.
ჟელიაბოვს არ უნდოდა რომ მისთვის ბრალად დაედოთ ის რაც ბრალად დასდეს რისაკოვს. არა და ეს მოხდებოდა ის რომ დარჩენილიყო მარტო მას შემდეგ რაც გახდა მკვლელობის რეალური მონაწილე თუ ხელის შემწყობი. სახრჩობელას ძირში სოფია პეროვსკაია მოეხვია ჟელიაბოვს და მის ორ ამხანაგს,მაშინ როდესაც მან ზურგი შეაქცია რისაკოვს.

 რისაკოვი იქცა ახალი რელიგიის მოღალატედ და ის მარტო მოკვდა. 

ჟელიაბოვისთვის თანამოძმეთა წრეში სიკვდილი გამართლების ტოლფასი იყო. მკვლელი დამნაშევა მხოლოდ მაშინ როდესაც ცოცხალი რჩება მკვლელობის შემდეგ ან ღალატობს თავის თანამზრახველებს.

მკვლელის სიკვდილი კი მთლიანად შლის დანაშაულს. სწორედ ამიტომ უყვირა შარლოტა კორდემ იაკობინური ტერორის დროს რევოლუციური ტრიბუნალის საზოგადოებრივ ბრალმდებელ ფუკიე-ტენვილს: "ურჩხულო,როგორ მიძახი მკვლელს!" ეს იყო ადამიანის მნიშვნელობის სულის შემძვრელი და ელვისებრი წვდომა. ეს მნიშვნელობა წარმოდგებოდა შუაგზაზე უმანკოებასა და დანაშაულს,გონიერებასა და სიგიჟეს,დროსა და მარადიულობას შორის,მაგრამ არა უფრო ადრე.  სასოწარკვეთილი პატიმრები მშვიდდებიან,რაც არის საბოლოო გამარჯვების მოწმობა.

ციხის საკანში მყოფი პოლივანოვი ამბობს რომ ის იოლად და უბრალოდ მოკვდება. ვოინაროვსკი წერს რომ მან სიკვდილი დაამარცხა სიკვდილამდე,რომ ის უცვლელი და გაფითრების გარეშე ავა ეშაფოტზე და ეს არ იქნება ძალადობა საკუთარი თავის წინააღმდეგ.მრომ ეს ეს იქნება მის მიერ განცდილის ბუნებრივი შედეგი.

 მრავალი წლის შემდეგ ლეიტენანტ შმიდტი წერდა დახვრეტის წინ: "ჩემი სიკვდილი იქნება ყველაფრის დასკვნა და ჩემი,სიკვდილით დასჯით დაგვირგვინებული საქმე იქნება უნაკლო და სრულყოფილი".

სასამართლოს წინაშე ბრალდებულის როლში კი არა ბრალმდებლად გამოსულმა კალიაევმა მტკიცედ თქვა: "  მე ჩემს სიკვდილს ვთვლი უკანასკნელ პროტესტად სისხლისა და ცრემლების სამყაროს წინააღმდეგ."     და კიდევ ის წერდა :  ციხეში მოხვედრის შემდეგ არც ერთი წუთი არ მდომებია სიცოცხლის შენარჩუნება"

მისი სურვილი ახდა. 10 მაისს დილის 2 საათზე ის წავიდა იმ ერთადერთი გამართლებისკენ რომელსაც აღიარებდა. ის ეშაფოტზე ავიდა შავში გამოწყობილი,თავზე ფეტრის ქუდით. მღვდელმა,მამა ფლორინსკიმ სცადა მის ბაგეებთან ჯვარცმის მიტანა,მაგრამ სიკვდილმისჯილმა ზურგი შეაქცია ქრისტეს და მოჭრით თქვა: " მე უკვე გითხარით რომ მე სრულებით მოვათავე საქმე სიცოცხლესთან და მოვემზადე სიკვდილისთვის".

მაშ  ძველი ღირებულებები აღორძინდება ნიჰილიზმის მიერ გავლილი გზის ბოლოს,სახრჩობელის ძირას. ეს ღირებულებები ამჯერად ისტორიული ანარეკლია ფორმულისა " მე ვჯანყდები,ესე იგი ვარსებობთ". ამ ღირებულებების არსია განძარცულობაში და ამასთან ბრწყინვალე რწმენაში....

ამ რწმენით სავსე ტერორისტები ამკვიდრებდნენ ადამიანთა ძმობას და ამავე დროს საკუთარ თავს აყენებდნენ ამ ძმობაზე უფრო მაღლა. ისინი ისტორიაში უკანასკნელად ამტკიცებდნენ რომ სულიერ ფასეულობათა წყაროა ჭეშმარიტი ბუნტი. 

მათი წყალობით 1905 წელი იქცა რევოლუციური აფეთქების მწვერვალად. 
ეკლესია არ შედგება მარტო წამებულებისგან,ისინი მხოლოდ განამტკიცებენ ეკლესიას და წარმოადგენენ ეკლესიის გამართლებას.


წამებულების შემდეგ მოდიან მღვდლები და ფარისევლები. რევოლუციონერთა შემდეგ თაობებს აღარ მოუნდებათ სიცოცხლეთა გაცვლა.
  
ისინი მზად იქნებიან სასიკვდილო საფრთხისთვის, მაგრამ შეეცდებიან საკუთარი თავის გადარჩენას რევოლუციისთვის სამსახურის გასაგრძელებლად. ისინი დათანხმდებიან დანაშაულის მთელი სისრულის საკუთარ თავზე აღებაზე. 
            
მე-20 საუკუნის რევოლუციონერთა უზუსტესი დახასიათებაა მზაობა თვითდამცირებისთვის. ისინი რევოლუციას და საერო ეკლესიას აყენებენ საკუთარ თავზე მაღლა. კალიაევი,კი,პირიქით,თვლის რომ რევოლუცია აუცილებელი საშუალებაა და არა თვითმკმარი მიზანი. ამით ის ამაღლებს და არა ამდაბლებს ადამიანს.  

          
სწორედ კალიაევი და მისი როგორც რუსი ისე გერმანელმა მოძმეები დაუპირისპირდნენ ჰეგელს // " არსებობენ ორნაირი ადამიანები. ერთნი კლავენ მხოლოდ ერთხელ და ამაზე პასუხს აგებენ საკუთარი სიცოცხლით და მეორენი ჩასდიან ათას დანაშაულს და ამისთვის მათ მიაგებენ პატივს"//. საყოველთაო აღიარება მათ საჭიროდ მხოლოდ თავიდან ჩათვალეს და მერე მათთვის ეს სრულიად არასაკმარისი იყო.  
          
საჩვენებელი დიდება მათ არ აწყობდათ. კალიაევი რომ ეღიარებინა მთელ მსოფლიოს მას მაშინაც დარჩებოდა ეჭვი. მისთვის მთავარი იყო მისი საკუთარი მიზანდასახულობა და სიმტკიცე და არა მჭექარე აპლოდისმენტები რომლებიც სწორედ ეჭვს უჩენენ ყველა ნამდვილ ადამიანს.  
           
კალიაევი ეჭვობდა ბოლომდე,ეჭვები არ უშლიდნენ მას ხელს მოქმედებაში.სწორედ ამიტომაა ის ჯანყის უწმინდესი განსახიერება. 
               
მასზე როგორც ისტორიულ პიროვნებაზე უფრო დიდ რაღაც ფასეულობას ამკვიდრებს ის ვინც თანახმაა მოკვდეს,სიცოცხლით აანაზღაუროს სიცოცხლე.           


კალიაევი მთელ თავის ცხოვრებას უძღვნის ისტორიას. მაგრამ სიკვდილის წამში ის დგება ისტორიაზე უფრო მაღლა. გარკვეული აზრით შეიძლება ითქვას რომ ის საკუთარ თავს უფრო მეტად აფასებს ვიდრე ისტორიას. მაგრამ რა არის თვითონ ის-პიროვნება რომელსაც ის უყოყმანოდ იღებს მსხვერპლად თუ ღირებულება რომელსაც ის ახორციელებს საკუთარ თავში და აცოცხლებს? 
            
პასუხი უეჭველია-კალიაევმა და მისმა მოძმეებმა დაამარცხეს ნიჰილიზმი.

Столь явственное самозабвение в сочетании со столь глубокой тревогой за жизнь других позволяет предположить, что эти разборчивые убийцы осознавали свою бунтарскую судьбу как сгусток крайних противоречий. Надо думать, что, принимая необходимость насилия, они все же признавали его неоправданность. Убийство было для них неотвратимым, но и непростительным актом. Столкнувшись со столь чудовищной проблемой, посредственные натуры чаще всего предают забвению одну из ее сторон. Либо они во имя формальных принципов объявляют непростительным всякое прямое насилие и допускают тем самым рост скрытого насилия на всемирно-историческом уровне, либо от имени истории провозглашают его неизбежность и громоздят убийство на убийство до тех пор, пока эта история не превратится в сплошное подавление всего, что восстает в человеке против несправедливости. Именно этим определяется двойное обличье современного нигилизма — буржуазного и революционного.
Но те склонные к крайностям натуры, о которых идет речь, не забывали ничего. Не в силах оправдать того, что они считали необходимым, они решили найти оправдание в самих себе и ответить самопожертвованием на стоявший перед ними вопрос. Для них, как и для всех предшествующих бунтовщиков, убийство отождествлялось с самоубийством. Одна жизнь представала расплатой за другую, и обе эти жертвы служили залогом неких грядущих ценностей. Каляев, Войнаровский и другие верили в равноценностность жизней и, таким образом, не ставили идею выше человеческой жизни, хотя убивали по идейным побуждениям. Строго говоря, они жили на высоте идеи. И в конце концов оправдывали ее, воплощая в собственной смерти. Здесь мы снова сталкиваемся если не с религиозной, то хотя бы с метафизической концепцией бунта. На смену этим людям явятся другие; одухотворенные той же всепоглощающей идеей, они тем не менее сочтут методы своих предшественников сентиментальными и откажутся признавать, что жизнь одного человека равноценна жизни другого. Они поставят выше человеческой жизни абстрактную идею, пусть даже именуемую историей, и, заранее подчинившись ей, постараются подчинить ей других. Проблема бунта будет отныне разрешаться не арифметикой, а теорией вероятностей. Сравнительно с будущим воплощением идеи жизнь человеческая может быть всем или ничем. Чем сильнее грядущие «математики» будут верить в это воплощение, тем меньше будет стоить человеческая жизнь. А в самом крайнем случае — ни гроша.
Нам еще предстоит рассмотреть этот крайний случай, то есть эпоху философствующих палачей и государственного терроризма. А пока бунтовщики девятьсот пятого года, не преступившие последней грани, среди грохота бомб доказывают нам, что бунт, если он остается бунтом, не может привести ни к утешению, ни к идейному умиротворению. Их единственная бесспорная победа заключалась в преодолении одиночества и отрицания. Находясь в гуще общества, которое они отрицали и которое их отвергло, они, как и подобает всем людям широкой души, стремились мало-помалу сплотиться в единое братство. Представление о безмерности их отчаяния и надежды может дать взаимная любовь, которую они питали друг к другу даже на каторге, — любовь, которая простиралась на бесчисленные массы их порабощенных и безмолвных собратьев. Чтобы стать служителями этой любви, им нужно было сначала сделаться убийцами, чтобы утвердить царство невинности, им предстояло принять на себя вину. Это противоречие разрешалось только в последний миг их жизни. Одиночество и благородство, отчаяние и надежда могли быть преодолены лишь добровольным приятием смерти. Желябов, организовавший в 1881 году покушение на Александра II и схваченный за двое суток до гибели царя, просил, чтобы его казнили вместе с настоящим убийцей. «Только трусостью правительства, — писал он в обращении к властям, — можно объяснить тот факт, что вместо двух виселиц будет воздвигнута всего одна». Он ошибался; их было целых пять — и одна из них предназначалась для женщины, которую он любил. Но Желябов встретил смерть с улыбкой, тогда как Рысаков, ставший предателем во время допросов, настолько обезумел от страха, что его пришлось силком тащить на эшафот.
Дело в том, что Желябов стремился избежать обвинений, которые постигли бы его наравне с Рысаковым, если бы он остался в одиночестве после того, как стал реальным участником или пособником убийства. У подножия виселицы Софья Перовская обняла Желябова и двух его друзей, но отвернулась от Рысакова, который умер в одиночку, став предателем новой религии. Для Желябова его смерть в кругу собратьев была равносильна оправданию. Убийца виновен лишь в том случае, если соглашается жить после убийства или предает своих сообщников. А его смерть целиком заглаживает как вину, так и само преступление. Именно поэтому Шарлотта Корде могла крикнуть Фукье-Тенвилю (общественный обвинитель революционного трибунала во время якобинского террора — прим. сост.): «Чудовище, да как ты смеешь называть меня убийцей!» То было душераздирающее и молниеносное постижение человеческой ценности, которая представала на полпути между невинностью и виной, разумом и безумием, временем и вечностью. В миг этого откровения — но не раньше! — на отчаявшихся узников нисходит странная умиротворенность, свидетельство окончательной победы. Находясь в тюремной камере, Поливанов говорит, что ему будет «легко и просто» умирать. Войнаровский пишет, что он победил страх перед смертью. Не изменившись ни в одном мускуле лица, и, не побледнев, я взойду на эшафот... И это будет не насилие над собой... — это будет вполне естественный результат того, что я пережил». Через много лет лейтенант Шмидт писал перед расстрелом: «Моя смерть подведет итог всему — и дело, за которое я стоял, увенчанное казнью, пребудет безупречным и совершенным». А Каляев, представший перед судом не в роли обвиняемого, а в роли обвинителя и приговоренный к повешению, твердо заявил: «Я считаю свою смерть последним протестом против мира крови и слез». И еще он писал: «С тех пор, как я попал за решетку, у меня не было ни одной минуты желания как-нибудь сохранить жизнь». Его желание сбылось. В два часа утра десятого мая он шагнул навстречу единственному оправданию, которое признавал. Весь в черном, без пальто, в фетровой шляпе на голове, он поднялся на эшафот. И когда священник, отец Флоринский, попытался поднести к его губам распятие, осужденный, отвернувшись от Христа, бросил: «Я уже сказал вам, что совершенно покончил с жизнью и приготовился к смерти».
Итак, здесь, в конце пути, пройденного нигилизмом, у самого подножия виселицы, возрождаются прежние ценности. Они — отражение, на сей раз историческое, той формулы, которую мы вывели, завершая анализ мятежного духа: «Я бунтую, следовательно, мы существуем». Суть этих ценностей — в лишениях и одновременно в ослепительной уверенности. Именно она предсмертным отблеском озарила лицо Доры Бриллиант при мысли о тех, кто отдал жизнь во имя нерушимой дружбы; она толкнула Сазонова к самоубийству на каторге в знак протеста против нарушения прав его собратьев; она снизошла и до Нечаева, когда он ответил пощечиной жандармскому генералу, который склонял его к доносу на товарищей. Наделенные этой уверенностью, террористы утверждали братство людей и в то же время ставили себя над этим братством, в последний раз в истории доказывая, что истинный бунт — это источник духовных ценностей.
Благодаря им девятьсот пятый год стал вершиной революционного порыва. Затем начинается упадок. Церковь не состоит из одних мучеников, они лишь скрепляют ее и служат ей оправданием. Вслед за ними приходят священники и святоши. Последующие поколения революционеров уже не станут стремиться к размену жизней. Будучи готовыми к смертельному риску, они постараются беречь себя для служения революции. Иными словами, согласятся взять на себя всю полноту виновности. Готовность к самоуничижению — вот точнейшая характеристика революционеров XX века, ставящих революцию и мирскую церковь превыше самих себя. Каляев же, напротив, доказывает, что революция, будучи необходимым средством, не является самодовлеющей целью. Тем самым он возвышает, а не принижает человека. Именно Каляев и его собратья, как русские, так и немецкие, противопоставили себя Гегелю («Существует два рода людей. Одни убивают только раз и расплачиваются за это собственной жизнью. Другие совершают тысячи преступлений и удостаиваются за это почестей.»), сочтя всеобщее признание необходимым лишь поначалу, а потом вовсе недостаточным. Показное величие их не устраивало. Если бы Каляева признал весь мир, у него и тогда оставались бы сомнения; ему важна была его собственная решимость, а не буря аплодисментов, как раз и вселяющая сомнения во всякого настоящего человека. Каляев сомневался до конца, но колебания не мешали ему действовать; именно в этом он предстает перед нами как чистейшее воплощение бунта. Кто согласен умереть, расплатиться жизнью за жизнь, тот — каковы бы ни были отрицаемые им идеи — тем самым утверждает некую ценность, превосходящую его самого как историческую личность. Каляев всю свою жизнь посвящает истории, но в миг кончины он возвышается над нею. В каком-то смысле можно сказать, что он предпочитает ей самого себя. Но что такое он сам — личность, без колебаний приносимая им в жертву, или ценность, которую он воплощает в себе и наделяет жизнью? Ответ не оставляет сомнений: Каляев и его собратья восторжествовали над нигилизмом.

No comments: